— Может быть, — соглашается Лигран. — Это её. А я — твой. Этого мало?
— Этого — более чем достаточно.
Я отступаю, чтобы разглядеть его всего, залитого светом дневного светила, прекрасного, лучшего и моего — от макушки до пяток, собираюсь сделать только маленький шажок — но моё тело тянет назад, слишком сильно, чтобы я успела хоть что-нибудь сказать или сделать. Слишком сильно и слишком быстро — лирте Хорренде свидетели не нужны.
Лигран опять успевает меня схватить, я отправляю мысленный посыл — окажись на земле! — и он исчезает, как тогда, в храме.
А я сама — падаю.
Не на крышу дворца, пропасть подо мной гораздо, гораздо глубже — с этой стороны башенного шпиля до земли будет метров тридцать, а может, и больше.
Сердце отстукивает последние секунды, гортань сжимается ужасом, а своевольный донум то выхватывает меня из потока свистящего ветра, то возвращает обратно.
Я оказываюсь в маленьком магрском госпитале, где всюду снуют шустрые целительницы с убранными под нежно-розовые головные повязки волосами. Дородный целитель, склонившийся над постелью бледной и худой темноволосой женщины, с изумлением смотрит на меня, но не препятствует, когда я подхожу ближе и заглядываю в её глаза, называю "мамой", целую, обнимаю и рассказываю, что у меня всё хорошо, что я познакомилась со своим отцом, что он до сих пор вспоминает её, что я тоже очень её люблю. И она поправится.
Я оказываюсь в Высшей магрской школе и лукаво заглядываю в лицо юного лирта Апратуса, а тот бледнеет, зеленеет и со стоном "Драя, вы же обещали, что больше не придёте!" оседает прямо на землю.
Я оказываюсь в "Приюте Камиллы" и учу девчонок шить удобное нижнее бельё, а одна из них решает уйти со своей сомнительной службы и открыть ателье.
Я оказываюсь в поле, полном тараксумов, и иду, едва касаясь ладонями огромных белых пушистых шаров, чувствуя себя почти счастливой в этот момент.
Я оказываюсь на крыше королевского дворца, передаю Ксамурра Тиверну и строго говорю, что вот он — наследник, а я как правительница уже сделала всё, что могла и хотела. Ксамурр сердито стучит хвостом, но не сказать, чтобы спорит, даёт себя погладить. И жрец почти разочарованно подтверждает право юного принца.
У меня вообще самый послушный и замечательный в мире кот! Даром, что мёртвый и вообще ненастоящий. Как мне кажется, фелинос может принимать любой облик, импонирующий его хозяину.
Я оказываюсь на побережье, глажу кварка по упругой пологой спине, а тот скалится, словно щенок, и — я точно знаю — согласен ещё меня покатать.
Жаль, что уже не получится.
Я попадаю в какое-то совершенно невообразимое место, то, которое Верховная называла "междумирьем", рассказываю Агнессе, которую не вижу, но чувствую, что всё было не напрасно, хотя бы отчасти, прошу прощения за то, что не уберегла её тело, и она не злится на меня, даже Лиграна не ревнует — ведь он был её мечтой, а реальностью стал только для меня.
Кажется, я даже с самой Тиратой разговариваю, и убеждаю её, что донум внушения для жрецов — непозволительная роскошь, а Единая кивает задумчиво, и на свои магрские статуи она нисколечко не похожа.
Словно сотни лиц, сотни жизней проносится перед моими глазами за те несколько мгновений свободного падения, а потом я ощущаю только глухой удар — и никакой боли. Боли нет, но и ни рук, ни ног я более не чувствую — вероятно, сломан позвоночник. Ксамурр упирается лапками в грудь, и только из-за него я держусь, не закрываю глаза.
Свет неумолимо меркнет, словно Луава утомилась и пошла на боковую часов на восемь раньше обычного.
Я жду.
Когда лицо Лиграна склоняется надо мной, говорю то ли ему, то ли высокому магрскому небу, не знаю точно, кому именно:
— Не делай глупостей и живи.
Мне так хочется обнять его на прощание, но никакая магия уже не может сделать меня живой, двигающейся, дышащей. А то волшебство, которое ещё теплится внутри, я хотела бы отдать ему, всё, без остатка. Прошу, Единая…
В свою самую последнюю смерть я проваливаюсь, как в сон.
Глава 70.
— Подуй! — бабывалина внучка Машка суёт мне одуванчик чуть ли не в рот.
Я сижу на лавочке у соседнего подъезда. Баба Валя вяжет что-то мягкое, длинное и зелёное, шепотом считает петли, одним глазом поглядывая на внучку. Машка крутится то тут, то там, визжит, когда под очередным булыжником обнаруживает залежи недовольных вторжением толстых жуков и гусениц.
Внучка бабы Вали рвёт одуванчики, а я смотрю на летящие в жарком июльском воздухе серебристые парашютики и не могу заставить себя подыграть ребёнку. Машке всего три года, и она знать не знает об иномирной богине Тирате и священных тараксумах, но я-то знаю и храню своё персональное священное безумие глубоко внутри.
Это моё, только моё, и в ответ на плаксивую машкину гримасу я лишь отрицательно качаю головой и прикрываю глаза.
Несмотря на прогрессирующий артрит, баба Валя блаженно улыбается, щурится на солнце, весело мерцающее в листве высоких тополей и берёз, щедро, хоть и бестолково растущих в нашем дворе.
— Болезнь, Камиллочка, это, конечно, плохо и беда. А с другой стороны, вон, дочка с внучкой приехали, и теперь я не абы как, а при семье. У всего есть две стороны. А ты всё одна да одна, нельзя так, молодая, красивая, хоть кота бы завела.
Я размеренно киваю её словам, которые за последний год слышала уже не раз и, к сожалению, не два и не три. Год, продлившийся, как вечность, и в то же время пролетевший сброшенным с крыши камнем. Тот день, когда я пришла в себя после падения с крыши королевского дворца Магристы, помню отчётливо, точно со стороны на себя смотрела, а все остальные дни — слились в единую смазанную полосу.
Тот день…
* * *
Что-то мерно пикает, тикает и шуршит. Голова кажется мраморной, а тело, напротив, мягким и подгнившим, но при этом тоже тяжёлым и неподъемным. Краем глаза замечаю тёмный монитор на тумбочке сбоку со светящимися цифрами, чуть выше — высокую, как вешалка, капельницу, знакомую мне по богатому детскому больничному опыту. Чувствую провода на лице, горло напоминает наждачную бумагу, кажется, вот-вот ворвётся доктор Хаус со своей командой и скажет, что у меня хроническая интоксикация сдохшими в муках мечтами об идеальном мужчине и волшебном мире.
— Единая? — хочу позвать я, сухие губы стукаются друг о друга, а язык не поднимается.
Возможно, при падении с башни я его откусила. И зубы выбила.
Умирать не страшно, один раз я уже умирала… С этой мыслью я снова погружаюсь в небытие.
Повторное пробуждение до зубного скрежета однообразно: писки, шорохи и тяжёлая неподвижная голова. Правда, мне удаётся справиться с губами, и я хриплю в темноту:
— Лигран…
Какие-то голоса, незнакомые, искажённые, оживают за горизонтом моего восприятия, не в настоящем времени, а в воспоминаниях, и хотя они произносят вроде бы знакомые мне слова, я не понимаю. С у усилием поворачиваю голову и вижу окно.
Самое обычное окно — пластиковая рама, мятые пыльные жалюзи подняты, обнажая кусок тёмно-синего неба и огрызок луны, безжалостно-тусклой. Не зелёной, земной луны.
— Лигран! — зову я, уже понимая, что звать бесполезно.
Откуда бы ему взяться на земле?
Поднимаю руку, ту, которая без иглы от капельницы — с трудом, но поднимаю — ногти отрасли, но они светлые, и пальцы совсем не такие, как у лирты Агнессы. Не такие тонкие, изящные, и вот этот шрамик — собака покусала в детстве. Можно ещё проверить длину и цвет волос, и всё прочее, но в этом нет необходимости.
Я больше не Агнесса. Я не на Магре. Я не разбилась при падении, она — разбилась, а я — вернулась. Может быть — нет, не может быть, а совершенно точно — я просто чем-то заболела и всё, что я видела, было агонией сознания на грани жизни и смерти.
Как же иначе?
Сплетение удивительных видений, непостижимая игра мозга, ничего больше. Ничего не было, ничего не будет, кроме той самой жизни, к которой я так стремилась вернуться. Крысы не оживают, кварков не существует. Лиграна тоже не существует, никогда не существовало.
