растения. Так почему же пресветлой леди не открыть Темную оранжерею? Благо будет кому помочь с поиском особо редких экземпляров.
И на пороге она не выдержала, обернулась на картину, единственную, которой нашлось место в огромном темном этом доме. Обернулась и замерла, глядя на себя, такую… неправильную.
О нет, портрет был точен.
Вот только… свет и тьма будто разделили его пополам. И свет не был жизнью, как не была смертью тьма. Просто… просто казалось, что еще немного – и та, другая женщина, отражение леди Эрраниэль, просто сойдет с картины, чтобы, коснувшись пола, обернуться и протянуть руку тому, кто стоит за ее плечом.
Прячась? Охраняя.
– Бестолковый мальчишка… – она закрыла глаза, ибо пресветлые эльфийки не плачут на людях, и толкнула дверь, чтобы вдохнуть морозный дымный воздух.
В человеческом городе жило множество запахов, и это раздражало.
Пресветлый лес не изменился.
Надо же… я не то чтобы надеялась, я вовсе не собиралась оказываться здесь вновь. И говоря по правде, не до конца понимала, как все-таки получилось.
Я укрывала малину.
Пусть дом и опечатали как место, зараженное прикосновением к миру иному, но малину разрешили забрать. Только куда ее заберешь-то, на зиму глядя? В трактир, где мне предоставили комнату? Или в оранжерею эльфячьей матери, вдруг решившей, что не такой уж я и плохой вариант для драгоценного ее сыночка? Свой дом мы искали, честно, но как-то вот… не получалось, что ли?
То ли искали плохо. То ли… Не знаю.
Я пришла проведать малину и сиротку, который в спячку впадать не думал, а потому маялся от одиночества. Вот я его и погладила. Утешая.
Утешила.
Деревья поднимались ввысь, сплетаясь ветвями в знакомом узоре. И в прорехах его виднелось сизое, какое-то мрачное небо. Вяло звенела листва.
И лес плакал.
Слезы его падали медленно, чтобы уйти в траву блестящими каплями. Я подняла одну и не удивилась размеру ее и величине.
Капля была твердой. Каменной?
На алмаз похожа, хотя таких огромных алмазов не бывает. Я вернула ее на место. Это не мое, а значит… лес засмеялся. И расступился. Не понимаю, как такое возможно, ведь ни одно дерево не шелохнулось, но он взял и расступился. А я, не сделав и шага, оказалась на поляне.
Идеально круглой поляне, в центре которой поднимались два дерева. Одно, тонкое, невероятно хрупкое, изогнулось, будто стремясь упасть на такие мягкие с виду мхи. Вывернутые его ветви протянулись в поисках опоры и обрели ее, ибо ствол второго дерева знакомо отливал серебром. Пока едва-едва.
И был не так уж велик, чуть толще сироткиного, но…
– Значит, вот так? – спросила я и рискнула все же сделать шаг.
Нога провалилась по колено. Надеюсь, это не очередная глупость, а… не знаю. Точно, глупость. Но я должна ее сделать. И я сделала.
Три шага.
И теплая кора, под которой слышится грохот живого сердца, пока еще собственного, свободного, но скоро голос его вплетется в общую песню леса.
– Здравствуй, – сказала я, не зная, что еще сказать. – Значит, теперь ты здесь…
То, второе дерево, ощетинившееся колючками, зашевелило ветвями. Пыталось меня отогнать? Мелкие листики его дрожали. И оно потянулось было, но замерло, остановленное первым. Я слышала и гнев, и обиду… чужие?
– Это не я, – тихо произнесла я. – Моя мать, это она вытащила тебя. А потом сама попалась. Женщины глупеют, когда влюбляются. Мужчины, кажется, тоже…
Их голоса зазвенели. Споря?
Соглашаясь. Утешая. Уговаривая. Обвиняя и оправдываясь. Успокаивая друг друга. И лес замолчал, не мешая. Пройдут годы. Много лет. Сотни? Тысячи?
И мэллорнов станет на два больше. Если, конечно, эта девочка, так и не увидевшая жизни, сумеет отказаться от ненависти, если примет того, кого все еще ненавидит, но чуть слабее, чем любит.
Или не станет.
Быть может, она захочет прожить еще одну жизнь. Или не одну… или не она? У всех будет шанс. А лес… лес стоял, стоит и будет стоять до скончания мира.
Или миров.
Он ведь огромен, этот лес, и одному миру было бы сложно выдержать вес его. А раз так, то…
– Ей понравилась твоя картина, – сказала я то, что Ниар хотел услышать. Во всяком случае, мне так показалось, что хотел бы. – Она, конечно, ничего не сказала, но я видела, что понравилась. Иначе и быть не могло. Мне жаль…
Тяжелый золотой лист упал на ладонь.
Три года спустя
Я мрачно смотрела, как выгружают мебель.
Невыносимо изящные стулья, обитые какой-то розовой тканью, которая не совсем чтобы раздражающе розовая, но все равно розовая. А меня от розового мутило. Впрочем, как от голубого, белого и зеленого… кажется, мутило меня просто так, в силу положения, но цвет раздражал.
И не только он.
За стульями последовала низкая и длинная софа, та самая, на которой мне настоятельно рекомендовалось больше отдыхать. К ней выводок подушек, встреченный одобрительным мявком маншула. Комод… комодик. Трюмо и два столика, один другого очаровательней.
Зеркало в тяжелой раме.
Из него на меня глянула хмурая девица в черном платье. Глянула с неодобрением.
– Моя невестка всегда отличалась поразительной бестактностью, – заметила леди Эрраниэль, протянув мне чашку травяного чая.
От чая, что характерно, меня не мутило.
И запах приятный.
Правда, Эль утверждал обратное, но что эти мужчины в запахах понимают! И чай ему не нравится, и от селедки его кривит, и вообще…
– Это она на что намекает?
– Она не намекает, – леди Эрраниэль протянула и сухарик, выжаренный до хруста и щедро натертый чесноком. В животе тотчас заурчало, а розовый цвет перестал раздражать. – Она просто нашла подходящий повод сделать ремонт.
– Она же его по приезде делала.
– Уже три года прошло…
Понятно.
Три года… Это много или мало? Для счастливой жизни – мало, ничтожно. Я, может, даже привыкнуть не успела. Стою вот, смотрю, как огромный мой дом наполняется новой мебелью, раздумывая, не отправить ли обратный дар.
А что, сестрица упомянула, будто ее избранник мебельную мастерскую открывает. Собирается выпускать продукцию истинно гномьего качества. И дизайна. Крепко. Надежно. На века.
Может, порадовать мамочку?
Я отхлебнула чайку…
И жизнь почти наладилась. Точно, порадую. И сестрице помогу, а то идиот этот решил, что, пока не соберет на достойный выкуп, жениться не станет. Это он, конечно, зря… но родственникам помогать надо.
– Что бы ты ни задумала, – леди Эрраниэль оказалась на диво приятна, а главное, проницательна, – я хочу поучаствовать.
Тогда комплект для гостиной… для трех. Эль, кажется, говорил, что родительский дом
