В памяти некстати воскресает сперва признание Орви, после которого моя несчастная голова пошла кругом, а потом тот «гвардеец», от одной мысли о котором, кажется, даже сейчас сжимаются колени, хоть я не то, что ногами — пальцами пошевелить не могу.
Кажется, Плачущий решил преподать мне урок смирения.
Проходит немного времени, за которое я успеваю понять, что меня определенно куда-то несут. Как какой-то тюк ткани, не очень заботясь о том, чтобы ничего мне не сломать.
Потом вроде кладут на лошадь — во всяком случае, меня трясет посильнее, чем когда наша телега подскакивала на колдобинах на дороге.
И все это время я не могу даже кричать и звать на помощь.
Потом все внезапно затихает. Я пытаюсь думать хотя бы о чем-нибудь, чтобы убедиться, что вообще жива. Потому что после Смутных времени, смерть перестала быть мгновенной и окончательной.
Что ж, по крайней мере, я вполне могу вспомнить, что делала накануне и даже год назад, и легко проговариваю четверостишия из молитвенников. Правда, только в своей голове, потому что до сих пор не могу даже пискнуть.
Когда, наконец, с моей головы снимают мешок — точнее, это больше похоже на вуаль, которую держит в руке тощий мужчина в черном — я сразу понимаю несколько вещей.
Во-первых, я сижу в каком-то очень зловонном и сыром подвале, где было бы совсем темно, если бы не засаленная масляная лампа на бочке в углу — единственном предмете «мебели» в этих поросших мхом четырех стенах.
Во-вторых, кроме меня в ней находится еще двое. Один с вуалью в руке, другой, судя по бугру вместо носа, с двумя тонкими ноздрями-щелями — н’дарец. А они, как известно, большие любители употреблять в пищу все, что не принадлежит их расе и не создано их великим богом-пророком Гхаркулом. То есть ничего удивительного, что эта двухметровая в ширину и в длину человекоподобная тварь смотрит на меня как на ужин.
И третье. Моя рука снова начинает чесаться совсем как в ту ночь, когда на ней проявились странные символы.
— Что я вам…? — Хочу спросить «сделала», но человеческим мужчина прикладывает палец к губам, намекая, что лучше бы мне помалкивать. И для убедительности как бы случайно отводит в сторону полу куртки, показывая рукоять кинжала.
Я очень боюсь.
Я так сильно боюсь, что начинаю жалеть о снятии паралича — по крайней мере, тогда я точно не так не тряслась.
Мужчина берет лампу, подходит ближе и подносит ее почти к самому моему носу. Резкий запах старого масла ударяет в ноздри, и я пытаюсь хоть как-то сдерживать жадные вздохи, чтобы мои легкие не обожгло изнутри.
Мужчина долго и пристально меня разглядывает.
Морщится, прищелкивает языком.
— Ты уверен, что это она? — спрашивает н’дарца.
— Переоделась, но точно она, — на ломанном общем отвечает здоровяк.
На всякий случай отползаю подальше, практически срастаясь со стеной.
Кому какое дело, переоделась я или нет?
Мужчина снова долго изучает мое лицо, и уже собирается что-то сказать, когда дверь за их спинами с громким лязгом распахивается, и в узком каменной коморке становится практически нечем дышать, потому что внутрь протискивается еще один н’дарец, даже больше и противнее первого.
Не очень ласково, сбрасывает на пол свою ношу.
Это — женщина. Почему-то сразу обращаю внимание на ее торчащие из юбок пышного платья туфельки. Они не просто дорогие и изящные, они — лучшее, что я вообще когда-либо видела.
И ткань ее платья — пурпурная, даже издалека как будто соткана из самого тонкого шелка.
Н’дарцы решили устроить пир на весь мир? И, кажется, я даже знаю, кто у них на десерт.
Мужчина поворачивается так, чтобы лампа светила в лицо «новенькой». На ее лицо накинута такая же вуаль, что была и на моем. Он сдергивает ее… и стены наполняются пронзительным визгом.
— Проклятье, да заткните ее! — ругается мужчина, втягивая голову в плечи.
Один из увальней несильно встряхивает девушку за плечо. Она ударяется затылком о стену и мгновенно затихает.
Честно говоря, мне становится легче, потому что моя голова едва не лопнула от этого крика.
Мужчина присаживается на корточки, отводит волосы от ее лица и громко вспоминает Хаос и некоторые мужские части тела.
Потому что — даже странно, что я сама не сразу это заметила — мы с ней похожи как две капли воды.
— Ну и что это, кости Хаоса, означает? — злым шепотом спрашивает н’дарцев, поднимаясь в полный рост. — Вы кого мне притащили?!
Оба пересматриваются и пожимают плечами.
— Кто из них Матильда?
Я икаю, и он тут же цепляется в меня взглядом. Снова сунет лампу к носу, хватает второй рукой за подбородок и вертит мою голову, как будто я игрушечная, и целости моей шеи ничего не угрожает.
— Ты — Матильда? — спрашивает с противным прищуром.
Очень хочется сказать, что меня зовут Мария или Маргарита, или Мойра, но если все это — какое-то испытание Плачущего, то лучше бы не врать.
— Да, — говорю противным писклявым голосом.
— Кто тогда она? — кивает на лежащую без сознания девушку. — Твоя марионетка? Иллюзия?
Марионетка? Я ни разу не видела, чтобы оживленные куклы были настолько похожи на живого человека. Но, справедливости ради, я вообще мало что видела, потому что живу в монастыре на самой окраине королевства, и прогресс идет к нам черепашьим ходом. Даже медленнее.
— Я не знаю, — говорю честно, надеясь, что Плачущий сжалится и закончит свои божественные причуды, чтобы показать своей невесте, как сильно она не права, мечтая вырваться из его веры.
Мужчина морщится, собирается что-то сказать, но в этот момент лежащая кулем девушка начинает шевелиться и слабо шепчет:
— Скажите им правду, госпожа.
Госпожа? Я? Какую такую правду я должна сказать?
Главный — так я мысленно называю мужчину в черном — снова поворачивается к ней. Точно так же, как и меня, хватает за лицо и придирчиво осматривает.
— Марионетка, значит… Хммм… — Он больше не кажется злым, наоборот, как будто доволен и не думает сомневаться в том, что теперь правда прямо у него на ладони. — Что ж, юная герцогиня Лу’На, — смотрит на меня через плечо, — если ты может позволить себе такие дорогие игрушки, то и за свою жизнь с радостью отдашь пятьдесят тысяч дублонов.
Пятьдесят тысяч?
Я даже близко не могу вообразить размер этой горы золота.
Но.
Погодите-ка.
Я никакая не герцогиня Лу’На!
Глава восьмая
Я собираюсь открыть рот и со всей ответственностью заявить, что все это — просто одна большая ошибка, но в этот момент у меня снова жжет в груди.
Один в один как было, когда Орви пытался меня поцеловать.
Только сейчас меня это не пугает, а даже радует, потому что, кажется, внезапный всплеск сама не знаю, чего — мой единственный способ хоть как-то выбраться наружу. Потому что у меня нет не то, что пятидесяти тысяч, но даже пару монет на дорогу, если я до утра не вернусь в гостиницу и сестры уедут без меня. Правда в таком случае, в монастырь лучше не возвращаться.
— Ты напишешь письмо. — Главный брезгливо и безразлично отпихивает девушку к стене и, подходя ко мне, нависает сверху уродливой вонючей тенью. — Скажешь, чтобы до завтрашнего заката твои няньки и мамки собрали всю сумму.
— Написать… кому? — с большой опаской спрашиваю я.
— Хватит притворяться, маленькая герцогиня, — неприятно скалится он, показывая местами очень щербатые зубы. — У меня шутки шутить никакого настроения нет. Вот получу золото — сразу подобрею и отпущу тебя к твоим куклам.
Я снова пытаюсь сказать, что он меня с кем-то путает — хотя догадываюсь с кем — но боль в груди становится настолько сильной, что у меня до немоты сводит гортань. Могу только мычать что-то невразумительное. Ему это не нравится: хмурится, качает головой, сквозь зубы шипит, чтобы прекратила.
Заносит руку.
Я с трудом прикрываю голову ослабевшими от страха и боли руками.
— Думаешь, я не знаю, какая ты крыса, маленькая герцогиня? — Вместо удара Главный с издевкой гладит меня по голове, но от прикосновения его пальцев так противно и мерзко, что уж лучше бы «вручил» оплеуху. — Так что давай без вот этого твоего бормотания: тебе дадут пергамент, ты напишешь под мою диктовку, и если завтра деньги будут там, где я скажу — твоя драгоценная жизнь будет в безопасности.
