— Я слышу твоё сердце. Прежде оно билось иначе.
— В водах своего источника я видела девушку, чья жизнь подарена тебе, — промолвила та, что облачена в зелёный бархат, и вкрадчиво спросила: — Не в ней ли причина?
— Нет! Она… всего лишь ребёнок.
— Возможно, — кивнула Зимняя Ночь. — Но этот ребёнок засматривается на то, что ей не принадлежит… и вовсе не предназначено. Ты — только наш. Ты обещал.
— И не отрицаю, — сказал наёмник, опустив голову.
— Ты — наш, — ласково прошептала женщина, перебирая упавшие на его лицо пряди. — Ты — только наш…
Она обвила его шею гибкими руками в широких узорчатых рукавах и прильнула к губам в поцелуе, жадном, точно душу выпить хотела.
Джерард отшатнулся, оттолкнув её.
Нечеловечески изогнувшись у самого пола, женщина удержалась на ногах и плавно распрямилась. Облизнула губы и рассмеялась, словно бы хорошей шутке.
Со взметнувшихся складок подола слетела и закружилась серебряная пыльца. Запахло снегом.
Я отчётливо видела Джерарда, освещённого лунным светом — призрачным и жутким, и не узнавала в том инфернальном существе, точно воплотившемся из сказок Нимуэ. И взгляд его — тёмный, загнанный — был взглядом безумца. С пару мгновений он промедлил, и в неподвижности его таилось больше движения, чем в самом порывистом жесте; то была борьба, но борьба неявная, с противником, не состоящим из плоти и крови. Борьба короткая и — проигранная. Безо всякого бережения он сжал в объятьях — не хотела бы я знать подобных объятий — смеющуюся женщину и впился в её рот, будто хотел отдать ей душу добровольно.
Тогда другая прижала к губам его запястье, и я увидела, что зубы у неё мелкие и острые, как у хищной рыбы. Выступила кровь — не знаю, зелёная ли нелюдская, или же алая — человечья, — она казалась, как и всё прочее, чёрной в ночном свете. Но, верно, кровь его была сладкой, потому что женщина не упустила ни капли.
А Джерард даже не вздрогнул.
Осев на колени, я зажимала ладонями рвущийся крик. По пальцам стекали слёзы и стыли, не успевая отогреть.
Не серебряная парча пошла на наряд Зимней Ночи, но колкий декабрьский снег; кружево инея облекало её плечи и грудь, изо льда ковались дивные украшения.
И не зелёный бархат — водяная трава и прибрежная ряска.
Не серебро и не алмазы в волосах. Паутина и капли росы.
И венцом послужила ветвь боярышника.
Сидхе, девы холмов! Вот о чём умолчала Нимуэ, говоря, что россказни о Джерарде правдивы. А я-то, глупая, даже и зная те истории, не разгадала тайны своим умом, сумела лишь выведать хитростью…
Мне ещё достало самообладания неслышно затворить потайную дверцу и занавесить гобеленом — так, словно его никогда и не сдвигали. Прокрасться мимо мирно спящей — счастливица! — нянюшки, не чуя застывших ног, забраться в душный плен одеяла — и не отогреться до рассвета, вслушиваясь в ночные шорохи.
Я могла поклясться на Священном Писании — в последний миг перед тем, как я покинула потайную каморку, все семеро смотрели на меня.
Не со злобой или ревностью — это можно было понять.
С любопытством. Незлобивым, детским…
И от него мне было страшно.
Комментарии и лайки ускоряют появление проды;) При их отсутствии выкладка прекращается.
Страшная сказка
Полночный час угрюм и тих, Лишь гром гремит порой. Я у дверей стою твоих — Лорд Грегори, открой. Роберт Бёрнс
Увы, я не умела утаить своего знания. По бледности, по опущенным глазам Джерард — не чета мне! — скоро угадал истину.
В рыхлом крупянистом снегу чернели проталины, с мокрых веток часто капала талая влага, и воздух казался на четверть из воды. Капли оседали на меховой накидке, и парок у губ был заметен уже едва-едва.
Нога глубоко проваливалась в ставший ненадёжной опорой снег, и в следах проступала вода. Поневоле я опиралась на руку Джерарда, и пальцы выдавали дрожью.
Джерард усмехнулся некрасивой кривой ухмылкой.
— Что ж, раз ты и так знаешь больше, чем следует… не рассказать ли тебе страшную сказку с несчастливым концом?
При этих словах я споткнулась о корень, притаившийся в чёрной, расшитой снежным кружевом листве.
Джерард не позволил упасть, вздёрнул на ноги, не сбавляя шага, хоть его пальцы, сжавшиеся обручем на моём предплечье, оставили на коже отпечаток.
Джерарду не требовался ответ. Не глядя в мою сторону, будто исповедовался перед роняющим первые весенние слёзы лесом, он говорил, говорил, неровно втягивая воздух сквозь сжатые зубы.
Повесть его была недолгой. Короткие, злые фразы резали слух. Порою, слушая, я невольно сбавляла шаг, но мне не позволяли остановиться. Мы точно спасались от преследователей. Кто гнался за нами? Не призраки ли прошлого проносились в снежных вихрях, задевали мокрые плети ветвей? Не знаю.
В этом безрассудном беге Джерард увёл меня далеко, дальше, чем мы когда-нибудь уходили на наших прогулках; открылись незнакомые места. Но вскоре я вовсе отрешилась от происходящего вокруг, привыкшая доверять чутью наёмника, которое — знала, не подведёт его и в той горячке наяву, и он убережёт меня от вывиха, весеннего голодного зверя и от злого человека.
Перед мысленным взором установили ткацкий станок, и незримые мастерицы — верно, самой Арахне* сёстры — споро переплетали разноцветные нити. От краёв к середине ткался волшебный ковёр.
Джерард говорил о землях, что отделены от наших лигами солёной воды и днями опасного пути, о землях, чья природа столь же прекрасна и изменчива, что и наша. И так же кутают её наползающие с моря туманы, и так же изобильна она зелёными шлемами холмов и опоясана горами. К вершинам их, точно ласточкины гнезда, лепятся многочисленные крепости — угрюмые стражи. Нет мира в той земле, как и в земле нашей.
Одним из таких замков владела старая леди. Была при ней юная воспитанница, по имени Дейрдре, которую старуха держала хуже нерадивой служанки, и жилось девушке точно белой горлинке в когтях у вороны.
Мало кто знал — всё: и замок, и поля, и угодья — истинно принадлежало девушке, так как прежде всем имением заправлял её отец, а старуха была всего лишь второй женой его младшего брата. Нищая приживалка у богатой госпожи, она сумела обернуть так, что они две поменялись местами. Пользуясь беззащитностью законной наследницы и уповая на собственную безнаказанность, старуха прибрала всё к своим рукам, чтобы позже передать единственному сыну.
Сколько-нибудь близкой родни у девушки не нашлось, друзьям в её затворничестве неоткуда было взяться, а друзья отца, которые не отказали бы ей в помощи, все сложили головы на полях сражений. Так вышло, что некому было добиваться для неё справедливости, в то время как брегонов* всех подкупила бесстыжая её тетка.
Но даже и тогда жилось девушке не так худо, как с приездом тёткиного сына. А был он из той породы людской, которой не живётся мирно у родного очага и не стремятся они обрести свой дом и затеплить в нём огонь. Не от невозможности узнать желанный покой, не от нужды, беды или обета, что гонит их, точно листву, оторванную от родимой ветви ветром перемен. Нет, там иное — сидит в них непокойный бес, ему-то под отчей кровлей делается худо, будто в намоленном храме, вот и подзуживает, нашёптывает уговоры переступить порог. Гульба, драка, разврат, разгул безудержный — вот где ему раздолье, вот его молитва и обитель!
Едва выйдя из отроческого возраста, сын опекунши уже наскучил домашним теплом и пустился в многолетнее странствие, как корабль по штормящему морю. И чем круче шторм, тем ему веселее; радуется бес в человеке, ввергнувшем себя в пучину греха.
Грегори — так звали молодого человека, немало покружил по свету, нигде надолго не задерживаясь, и числился в живых потому лишь, что изредка присылал матери короткие весточки. И вот — вернулся.
Отчего? Почём знать. Быть может, даже и бес пресытился хмельным, кровавым кутежом и оставил закоренелого грешника; исполнив свою работу, прилепился к чьей-нибудь не столь ещё испорченной, замершей на перепутье душе. Быть может, подошла пора испытать усталость, подойти, после всех трепавших штормов к тихой пристани. Но вероятнее всего неоткуда было взять денег, никто уже не ссужал в долг, осаждали заимодавцы, да вострили оружье многочисленные враги, потому как нигде, где бы ни побывал Грегори, не оставил он по себе доброй памяти, лишь неоплаченные долги, обманутых жён и девиц, их разгневанных мужчин, да отцов и матерей, оплакивающих убитых им сыновей.
