Аксинья Прововна? — Как мою мать из дома выгнать, на порог не пускать, в грязи вывозить, так вы, дворяне родовитые, первые были, и мать твоя, Настасья, — она специально произнесла имя «по-простому», желая меня уязвить, — прилюдно от сестры родной отреклась. Как же, она белоручка идейная, а моя матушка до брака от купчины, мужика немытого, понесла, стало быть, ломоть негодный, от рода гордого отрезанный. Так что я тебе должок за матушку мою возвращаю, сестра, — и она как ни в чем не бывало продолжила завтракать, и я тоже придвинула к себе тарелку и положила омлет.
Плевать.
Итак, если я правильно поняла, Аксинья Прововна — сестра моей матери-кукушки, и счастье, что вместо нее со мной решала вопросы ее дочь, иначе так легко бы мне не отделаться. По здравому размышлению: моя мать скинула ребенка на плечи сестры и отправилась черт знает куда вслед за мужем, и с нее сталось устроить представление «ты мне больше не сестра». Обидно ли мне? Да, но это тот бумеранг, который всегда прилетает обратно и бьет, бывает, не по тому, по кому стоило бы. Зато понятно, в кого пошла Софья Ильинична, яблочко наливное от яблоньки упало недалеко.
— Аксинья Прововна, матушка, сани подали, — в столовую выглянула Матрешка. — Шубу прикажете вынести волчью али лисью?
Я спешно закрыла рот. Да, удивляет, что такая соплюшка рулит огромным бизнесом, но и восхищает одновременно. Аксинья встала, наши взгляды пересеклись.
— Знать не хочу тебя, сестра, — твердо сказала она, — ты у меня в неоплатном долгу, но я его у тебя не потребую. Смотри не сгинь под забором, — и с этим добрым напутствием она ушла.
Матрешка осталась, и я поняла — она считает, сколько я еще сожру с барского… с купеческого стола. Я же запоздало ругала себя на чем свет стоит: я могла бы попробовать наладить с Аксиньей отношения, могла бы ей помогать, могла бы работать и заработать себе на жизнь, но поздно, потому что сейчас мне уже только ждать, пока не приедут из жандармерии.
— Скажи, Матрешка…
— Кому Матрешка, а кому и Матрена Акакишна.
Я быстро запила застрявший в горле ком — и не от куска калача — горячим кофе.
— Поздно, барышня, — проговорила Матрешка с неприкрытой злобой — стояла и слушала наверняка наш разговор с ее хозяйкой. — Локотки-то кусать ой поздно. Ваша матушка пропащая вас сюда, к сестре своей, храни Владыка душу ее, привезла, как кутенка безродного во дворе кинула да сама сгинула. И ни слова от вас доброго, ни взгляда благодарного. То дом вам купцовый шумный, то еда не благородная, то обноски сестрины… — Она выдернула у меня тарелку и разве что не исполнила мечту — не приложила меня ей по лбу. — Вам Пров Мироныч, храни Владыка душу его, академию эту оплатил, а вы в слезы — у купчины, мол, в долгу, да не поеду, да не буду… Опосля только и делали, что брошки-сережки скупщику относили да платья шили. Я так вам скажу — вот Сеньке шапка, носи да не сносишь.
А Софья Ильинична была той еще карпизной дрянью. Но безответной, судя по слезам, которые у меня текли из глаз, и причины я не понимала, не чувствовала, отмечала одну физиологию. Ладно.
— Паршивка ты, — приласкала меня Матрешка и, отставив тарелку, ухватила за плечо. — Вот теперь прозябай как знаешь.
Она протащила меня по комнатам и вытолкала обратно на деревянную лестницу. Дверь захлопнулась, навсегда закрыв для меня вкусно пахнущий благополучный купеческий мир, а откуда-то из небытия вырвался писклявый, полный обиды на весь белый свет всхлип:
— Замуж мне надо за богатого дворянина…
Что-что я в сердцах бросила, когда увольнялась? «Хотела бы я стать молоденькой дурочкой и непритворно истерить из-за пятна на платье или сломанного ногтя?..»
Если это не медикаментозный сон, а карма? Или как эзотерики называют то, что приходит как наказание? Я оказалась в теле образованной, но вздорной, молодой, но плаксивой, отличного происхождения, но абсолютно никчемной девицы, вляпавшейся к тому же черт знает во что. И эта девица, что самое скверное, прорывается через мое привычное, спокойное и рассудительное «я» то истериками, то брезгливой физиономией, то слезами.
Знает ли Ветлицкий, с кем имеет дело, или у него и был расчет, что Софья Ильинична — беспросветная дура? Приманка, червячок, который никуда с крючка не сорвется, пока нужная рыбка его не ам?
Никогда в своей жизни я не тратила время настолько бездарно: сидела и бессмысленно таращилась на свои руки. Белоручка девочка, что с нее взять, хотя вот пальчик исколот иглой, значит, что-то делать она пыталась… Или не игла оставила отметины, а шпилька?
Я тосковала, как зависший компьютер, а Софья Ильинична буйствовала — проклинала тетку и дядю, засунувших ее в это дупло, и двоюродную сестру, вовсе выкинувшую ее вон; чихвостила родителей, которые бросили ее на произвол судьбы, не обеспечив достаточным количеством денег; досталось даже каким-то незнакомым мне и, видимо, совершенно случайным людям. Софья не давала полезных сведений, я не могла вычислить, в каком возрасте она лишилась родителей, но что-то подсказывало, что была она далеко не младенцем, из которого родственникам-купцам можно было без труда вылепить нормального человека.
Судя по замашкам, лет десять-двенадцать ей было, и родители не от большого ума вбили ей в головушку главное: весь мир у нее в долгу уже по праву ее рождения. Мир в который раз отказался оправдывать ожидания, Софья не утихала, и я начинала на собственной шкуре познавать, что чувствует человек с раздвоением личности. Это не воображаемый друг, с которым можно пошутить, которому можно поплакаться в воображаемую жилетку, это нечто, что не заткнешь, оно живет своей жизнью.
— Бесполезное ты создание, — прошептала я своему второму «я», а оно в ответ немедленно надуло губы, но заткнулось. — Заладила — замуж, замуж. И не смей реветь. Нам с тобой жрать нечего. И раз за нами никто не идет, встали и пошли продавать твои шмотки. Все, что нажито непосильным трудом.
Я так и не узнала, что я сама себе возразила на это, потому что в дверь требовательно постучали.
— Барышня? — голос был старушечий и мне пока не знакомый. — Барышня, али вы бредите?
До меня своевременно дошло, что старуха не иронизирует.
— Я молюсь, — громко сказала я, хотя вряд ли она была глухая, раз расслышала шепот.
— Владыка! — возопила старуха, но опомнилась и заговорила нормальным тоном: — Кто вслух-то молится, окаянная? Там до вас ахфицер пришел.
