Бримстоун.
Мадригал подняла глаза. Она лежала на полу в углу своей пустой камеры и не ожидала, что кто-то придет её спасать.
— Знаю.
Он приблизился к решетке, она же держалась всё в той же позе, подбородок вздернут, на лице никаких эмоций. Плюнет ли он на неё и её судьбу, как все остальные? Да ему и не надо. Уже одно то, что Бримстоун так в ней разочаровался, было хуже всего того, что могли на неё обрушить остальные.
— Они причиняют тебе боль? — Спросил он.
— Только тем, что мучают его.
Для нее это было самой мучительной пыткой. Где бы они не содержали Акиву, это было достаточно близко, чтобы она могла слышать его крики. Они увеличивались, колеблясь, с нерегулярными перерывами, и она не знала, когда услышит следующий его крик, и прожила прошедшие дни в постоянном болезненном ожидании.
Бримстоун изучающе смотрел на неё.
— Ты любишь его.
Она смогла лишь кивнуть в ответ. До этого момента ей удавалось держаться, с достоинством и внешней твердостью, не позволяя им видеть, что внутри нее все рушится, словно ее окончательное исчезновение уже началось. Но под тяжелым взглядом Бримстоуна ее нижняя губа начала дрожать, Мадригал прижала к ней костяшки пальцев. Он молчал и, когда ее голос вновь окреп, она произнесла:
— Прости меня.
— За что, дитя?
Он что, насмехался над ней? Его лицо, как всегда, было невозможно прочесть. Кишмиш сидел на одном из его рогов, копируя позу хозяина, наклон его головы, сутулость его плеч.
— Ты просишь прошения за то, что влюбилась? — Спросил Бримстоун.
— Нет, не за это.
— Тогда за что?
Она не знала, что он хотел услышать. В прошлом он говорил, что все, чего он когда либо хотел знать — это правду, какой бы она не была. Итак, что же было правдой? О чем она сожалеет?
— За то, что поймали, — сказала она, — и за то, что опозорила тебя.
— Я должен чувствовать себя опозоренным?
Мадригал с удивлением посмотрела на него. Она бы никогда не поверила, что Бримстоун будет насмехаться над ней. Она думала, что он вообще не придет, и последний раз она увидит его стоящим на балконе дворца, вместе с остальными, ожидая ее экзекуции.
— Расскажи мне, что ты сделала, — попросил он.
— Ты знаешь, что я сделала.
— И всё же расскажи.
Итак, он все же насмехался. Мадригал решила подыграть и начала перечислять:
— Высшая степень предательства. Интимная близость с врагом. Подвергание опасности существования расы химер и всего, за что мы боролись тысячу лет…
Он оборвал ее.
— Мне известны предъявленные тебе обвинения. Я хочу услышать твою версию произошедшего.
Запинаясь, она произнесла:
— Я… Я влюбилась. Я… — Она бросила на него смущенный взгляд, а потом открыла то, о чем не говорила еще никому. — Это началось под Баллфинчем. Битва была окончена, и я собирала души. Я нашла его умирающим и спасла. Не знаю, почему, просто это казалось правильным. А потом… потом я стала думать, что мы были предназначены для чего-то. — Ее голос понизился до шепота, щеки загорелись. — Чтобы принести мир.
— Мир, — словно эхо повторил Бримстоун.
Такой наивной казалась вера в то, что их любовь несла в себе некое божественное предназначение теперь, когда она находилась здесь. И все же, как прекрасна она была. В том, что она разделила с Акивой, не было стыда. Повысив голос, она сказала:
— Мы мечтали с ним о новом мире.
За этим последовала долгая тишина. Бримстоун просто смотрел на нее, и если бы в детстве Мадригал не играла с ним в игру "Кто пересмотрит", сейчас она была бы не в состоянии выдержать его взгляд. И даже сейчас она еле сдерживалась, чтоб не моргнуть, когда он наконец произнес:
— И ты считаешь, что этим ты меня опозорила?
И все винтики страдания внутри Мадригал замерли. Ей показалось, что даже кровь перестала бежать по ее жилам. Она не надеялась… не смела надеяться. Что он имел ввиду? Скажет ли что-то большее?
Нет. Он сделал глубокий вдох и снова сказал:
— Я не могу тебя спасти.
— Я… я знаю.
— Язри передала тебе это.
Он просунул сквозь прутья тряпичный сверток, и Мадригал взяла его. Он был теплый, хрупкий. Она развязала сверток и увидела печенье в виде рогов. Язри откармливала ее ими годами, безуспешно надеясь, что Мадригал поправится. Слезы навернулись ей на глаза.
Она с нежностью отложила печенье в сторону.
— Я не могу есть, сказала она, — но… скажи ей, что я съела.
— Я скажу.
— А еще… Иссе и Твиге. — В горле перехватило. — Передай им, что…
Ей опять пришлось прижать пальцы к губам. Ну почему в присутствии Бримстоуна выносить все было гораздо тяжелее? Пока он не пришел, гнев помогал ей держаться.
И, хотя она так и не договорила, он проговорил:
— Они знают, дитя мое. Они и так все знают. И тоже не стыдятся тебя.
Тоже.
Это было максимальным откровением с его стороны, и этого было достаточно. Мадригал разрыдалась. Она прижалась к прутьям, опустила голову и плакала. А когда на ее затылок легла рука, расплакалась еще больше.
Он оставался с ней, и Мадригал знала, что никто, кроме Бримстоуна (и Военачальника) не мог бы нарушить приказ Тьяго не пускать к ней посетителей. Он обладал большой властью, но не мог повлиять на ее приговор. Ее преступление было слишком тяжелым, вина слишком очевидна.
Выплакавшись, она почувствовала себя опустошенной. И от этого ей стало… лучше, как будто соль непролитых слез отравляла ее, а теперь она очистилась. Мадригал стояла, прильнув к железным прутьям камеры, за которыми высился Бримстоун. Кишмиш начал издавать отрывистые карканья, которые, как она знала, были просьбой-требованием, поэтому поломала на кусочки печенье Язри и отдала их ему.
— Пикник в тюрьме, — сказала она со слабой улыбкой, которая тут же исчезла.
Они услышали крик, наполненный таким отчаянием, что Мадригал согнулась пополам, прижав лицо к коленям, а руки к ушам, погружая себя в темноту, тишину, отрицание. Это не сработало. Новый крик уже ворвался в ее разум и, даже прекратившись снаружи, эхом отдавался в мозгу.
— Кто будет первым? — спросила она у Бримстоуна.
Он знал, что она имела ввиду.
— Ты. Серафима заставят смотреть.
С какой-то странной отстраненностью она произнесла:
— Я думала он решит наоборот, и заставит меня смотреть.
— Я думаю, — сказал Бримстоун с некоторым колебанием, — что он все еще не закончил с ним.
Слабый звук вырвался из горла Мадригал. Сколько еще? Как долго Тьяго будет заставлять его страдать?
— Ты помнишь ту косточку желаний, когда я была маленькой? — спросила она Бримстоуна.
