И я осторожно начал объяснять им обоим, что к чему, выдавая отдельные части истории, которые не очень-то стыковались между собой. Сначала Мэриан и Лив оживились, услышав хорошие новости: Гэтлин и Земля останутся в целости и сохранности, сверхъестественного конца света не предвидится. Чародеи не потеряют своих способностей, и никто не погибнет в языках пламени (надеюсь, случай с Сэрафиной был исключением). Они услышали то, во что отчаянно верили. Все будет хорошо.
А как же иначе? Я готов пожертвовать ради них собственной жизнью. Но об этом я не распространялся.
Однако Мэриан и Лив оказались слишком умны и проницательны. Кусочки мозаики быстро встали на свои места, и я четко ощутил момент истины.
Лица обеих исказились от ужаса. Лив уставилась на свой селенометр и пискнула:
— Мы что-нибудь придумаем! Должен быть другой выход!
— Его нет, — прошептал я.
Не говоря ни слова, Лив развязала один из потрепанных бисерных браслетов и надела мне на руку. У нее по щекам катились слезы, она упорно отказывалась смотреть мне в глаза.
А мне вспомнилось, как в день маминого погребения я сидел на кровати и не мог надеть разложенный на стуле траурный костюм. Потом я подумал о Лене, упавшей на колени прямо в грязь на похоронах Мэкона. Сестер, которые комкали свои носовые платочки. Кто же теперь будет давать указания и заботиться о них? Гораздо сложнее быть не тем, кто уходит, а тем, кто остается.
Затем я, как наяву, увидел бабушку Пру. Она была поразительно спокойна. От нее веяло умиротворением. Почему же мы не могли ощутить нечто подобное? Мэриан молчала. Она словно пыталась запомнить каждую черточку моего лица и навечно остановить бег времени.
За все нужно платить.
Она бы без колебаний пожертвовала собой ради того, чтобы защитить своих близких.
Уверен, Лив поступила бы точно так же. В некотором роде именно это она и сделала, согласившись помочь Мэкону. А ведь и Джон совершил свою попытку спасти мир и прощался с нами на водонапорной башне. Полагаю, Лив чувствовала вину из-за того, что Единым оказался не он, а я. Но здесь не было виноватых. Хотя, признаюсь, иногда мне хотелось все свалить на Джона Брида.
А теперь моя жизнь почти закончилась. Я — проводник. У меня есть великая цель.
Вот что предсказали карты. Они создали расклад, который Эмма тщетно старалась изменить.
Но я не собирался огорчать ни Лив, ни Мэриан. Мы, не сговариваясь, обнялись. Никто не шевелился. Я словно очутился в собственном детстве, когда мама заключала меня в объятия перед уходом на работу. Мэриан что-то ласково прошептала мне на ухо. Я узнал цитату из Уинстона Черчилля:
— «Это еще не конец. Это даже не начало конца, но, возможно, это конец начала».
Я поднялся в комнату Лены в Равенвуде, но ее там не оказалось. Я присел на ее постель и уставился в потолок, взял подушку и потерся о нее щекой. Когда умерла моя мама, я постоянно вдыхал запах ее подушек. Странно, что какая-то ее часть продолжала существовать. Может, и я не исчезну из памяти Лены?..
А ведь однажды мы сломали эту кровать, когда на нее рухнул потолок. Мы поссорились, и нас засыпало повалившейся с потолка штукатуркой. Тогда на стене выступили слова: «Не только ты переживаешь падение».
А сейчас они опять превратились из стеклянных в обычные. Такими они и были в день нашего знакомства. Значит, Лена пыталась убедить себя в том, что ничего не изменится и перед нами открыт весь мир.
Стены были исписаны обрывочными фразами — наверное, потому что Лена ощущала себя разбитой.
Кто имеет право судить судью?
Нельзя повернуть время вспять. Такое не под силу даже нам.
Шепотом, а не грохотом взрывов.
Что сделано — то сделано.
Думаю, она оставила мне послание на стене черным маркером. Как в старые добрые времена.
Дьявольская арифметика,
Что СПРАВЕДЛИВО в мире,
Разорванном пополам,
И я на одной половине,
А ты — на другой.
Что ЧЕСТНО, когда
Делить уже больше нечего.
Что принадлежит ТЕБЕ,
Когда я чувствую твою боль.
Грустная арифметика,
Безумная арифметика,
Моя формула пути,
Который предстоит пройти!
Вычитай, говорят они,
Отнимай, не плачь!
Про сложенье забудь,
Сразу умножай!
А я отвечаю им:
Те, кто стали остатком,
Ненавидят деление…
Я прижался лбом к стене рядом со стихотворением.
«Лена».
Она не отвечала.
«Эль, ты не остаток. Ты — выжившая».
Постепенно я расслышал ее обрывочные мысли.
«Нет. Ты не имеешь права требовать этого от меня».
Она, скорее всего, плачет в Гринбрайре. Надо бы разыскать ее.
«Подожди, Эль».
Я перестал метаться, вытер слезы краем рукава и достал из рюкзака новенький маркер, который предназначался Лене. Я постоянно держал его там — совсем как люди, которые хранят в багажнике запаску.
Сорвав с него пластиковую упаковку и сняв колпачок, я забрался на стул перед туалетным столиком Лены. Он заскрипел под моим весом, но не треснул. А если сломался? Все равно мне недолго осталось, вздохнул я, и глаза предательски защипало.
На потрескавшейся штукатурке потолка, испещренной умными и обнадеживающими словами, я нацарапал простую фразу.
Хотя поэт из меня никудышный, но зато я написал правду. «Я всегда буду любить тебя. Итан».
Найти Лену в Гринбрайре мне удалось быстро — она лежала на обугленной траве в том самом месте, где я обнаружил ее в тот день, когда она разбила окно на уроке английского. Она смотрела перед собой. Я молча лег рядом с ней.
— Знаешь, а небо изменилось, — тихо всхлипнула она.
Сейчас мы не использовали кельтинг. Обыденные вещи вроде разговора вслух казались нам настоящим сокровищем.
— Ну да?
— Я ведь подумала об этом, когда мы с тобой встретились впервые, — продолжала она. — Примерно так: «Я полюблю его, потому что небо изменилось».
Она помолчала и произнесла:
— Помню, как увидела тебя. Я ехала на машине, а ты играл в баскетбол с друзьями, мяч улетел за забор, ты побежал доставать его и посмотрел на меня.
— Точно. А я и не знал, что ты за мной наблюдала.
— Я чуть в столб не въехала на своем «катафалке»! — улыбнулась она.
— Эль, ты веришь в любовь до первого взгляда? — спросил я.
«А ты веришь в любовь после смерти, Итан?»
Это нечестно! Лучше бы мы поболтали о чем-нибудь другом! Например, о комендантском часе или о том, как мы пытались найти работу на лето — любую, лишь бы не в «Дэ…и…кин». О том, как мы волновались, получится ли у нас поступить в один колледж. О чем угодно!.. Она повернулась ко мне спиной, рыдая и выдирая из земли пожухлую траву. Я крепко обнял ее и долго не отпускал, а потом осторожно убрал прядь волос, заправив ее за ухо, и прошептал:
