Она нашла какое-то дерево, уткнулась в него лбом и просто заревела.
Да какого черта, какой темной твари ради она пошла слушать под стенку Астальдова шатра? Никогда не слушала, а тут что? Ничего бы не знала. И ехала бы себе дальше, как все люди. А что там впереди — кто его знает, может, они вообще все умрут?
Мысль о неминуемой смерти вызвала новый поток слёз. Ничего, дереву пофигу.
Но тут её по-хозяйски взяли за плечи и развернули на сто восемьдесят градусов. И прижали к груди. И гладили по голове, с которой где-то потерялась шапочка. И, кажется, даже целовали куда-то в макушку.
— Госпожа моя, что вы услышали? Что подействовало на вас так разрушительно?
— Ну так та штука же сломалась. И как он теперь вернёт меня домой? — Лизавета несмело подняла голову и встретилась с Соколом взглядом.
— А он вам обещал?
— Ну… сказал, что попробует. Если я соберу ему эту волшебную хрень.
— Ну так он и попробует? А не он, так я. Посмотрю хоть, в каком таком загадочном месте вы живёте, — он улыбался, он опять улыбался.
— Нет, вы не понимаете, — слёзы потекли опять.
— Ясное дело, не понимаю. А вы объясните. Или вы не верите, что я могу добраться в любую точку обитаемого мира?
— Вот, обитаемого мира. Можете, конечно. Но я не из обитаемого мира, понимаете? Я совсем не из этого мира. Он нашёл меня через свой сложный агрегат магическим обрядом. А теперь лампы разбились, и эта штука больше не работает! Туда не доплыть ни на каком корабле, разве что в мечтах. Я умру здесь и никогда не увижу родных!
— Так вот оно что, — он рассмеялся, как-то радостно, будто решилась какая-то нерешаемая задача. — И всё про вас сразу же понятно. Почему вы не как все, почему у вас даже рисунок небес другой, и сказки ваши почему другие. Я даже не знаю, чем вас утешить, госпожа моя. Не нахожу слов, а со мной такого не бывает. Я не могу мгновенно вернуть вас домой, но я постараюсь скрасить вашу жизнь здесь, если вы позволите мне.
— Да какая ж тут жизнь, если то тёмные твари, то придурки, то ещё какая гадость! И не зря никто ни разу эту дурацкую штуку не собрал! И мы умрём, вот увидите.
— Умрём когда-нибудь, это несомненно. А пока мы живы, и вы, и я. И знаете, госпожа моя возлюбленная, жизнь всегда сильнее смерти, и всегда побеждает. И по-другому не бывать, — он наклонил голову и поцеловал её.
Как в первый раз. Как в последний. Как в единственный, как будто ни у неё, ни у него не было в жизни ничего другого, никогда. Важно было только то, что здесь и сейчас.
Она одна, она не отвечает ни за кого, кроме себя. Что её держит-то вообще? Её жизнь теперь — здешние реалии, а он — это же лучшая здешняя реалия!
Когда она смогла выдохнуть, то обхватила его за шею и проговорила, глядя куда-то в пространство:
— Что ж ты делаешь-то со мной, Сокол мой ясный? Я ж и так из последних сил держусь, а теперь и вовсе не смогу…
Он рассмеялся и вновь поцеловал её. И сказал:
— То, что давно собирался. А знает ли моя прекрасная госпожа, что не так много людей могут позволить говорить друг другу «ты»? Друзья детства, побратимы, некоторые родственники… и любовники. Даже супруги и то не всегда хотят и могут пойти на такую близость и такую вольность, — и провёл пальцем по её щеке, а потом ещё и ещё.
— Дружба у нас какая-то странная. Побратимами и родственниками мы не родились и не стали. Замужем я уже была, мне до конца жизни хватило. Так что оставшийся вариант — это оно. Наверное, — и надо как-то набраться сил и посмотреть ему в глаза, такое не говорят, глядя в сторону.
— Это у вас так отвечают мужчине «да»? — подмигнул он.
— У нас можно вообще ничего не отвечать. Просто утром проснуться вместе и разбежаться навсегда. Или даже не засыпать, а сразу разбежаться. И всё.
— Зачем же это «и всё»? У меня складываются планы, совместные, прямо сейчас. И они таковы, что просто дух захватывает. Госпожа моя Элизабетта, если мы в итоге выживем, я постараюсь показать, что наш мир не так плох, как может показаться.
— Фалько, господин мой прекрасный, я же сейчас порвусь на две половинки — одна рыдает и рвётся домой, а вторая хочет остаться здесь навсегда!
— Здесь — это под деревом? — смеется он.
— Можно и под деревом. Пустого шатра всё равно нет.
— Это не беда, — он снова смеётся, обхватывает её за плечи, как в новогоднюю ночь, и ведёт куда-то. — Особой роскоши не получится, но уж как есть. Сколько раз я предлагал мягкое сено? Вот здесь хотя бы трава, и ровное место. И ночь сегодня теплая. Да и не дам я тебе замёрзнуть, моя Лиза. Лиза — это ведь тоже твоё имя?
— Да, — удивлённо выдохнула она.
Лизой её не звал почти никто почти никогда, так вышло. Только Вадим уже перед концом, а вообще они всю дорогу были друг для друга Лизкой и Вадькой, и это было нормально. А потом она вдруг стала Лизой, такой официальной, что деваться некуда.
Но никто, никто и никогда не произносил эту «Лизу» так, как он сейчас. Нежно и сладко. У неё как предохранитель какой-то от этого внутри погорел, она схватилась за его шею и вот прямо повисла, целуя и снова плача. Потом опомнилась, опустила руки.
- А я только обрадовался, — он снова притянул её к себе.
— Тогда скажи и ты, Фалько — это имя или прозвище?
— Имя, ставшее прозвищем. Одно из, — ответил он. — Увы, я не могу без последствий для себя назвать тебе своё родовое имя, но надеюсь обрести его снова в обозримом будущем.
— Ох нет, не надо. Я видела те последствия, это слишком. Поверь, мне, чужому здесь человеку, ваши родовые имена без разницы. Они для меня не значат абсолютно ничего. Так же, как и моё родовое имя для тебя. Поэтому — Лиза и Фалько. И точка.
Он расстегнул её плащ, осмотрел его и разложил на земле. А потом подхватил её на руки и опустил на плащ. И сам сел рядом.
— А моим потом укроемся, — подмигнул и поцеловал в уголки губ — в один и второй. — Что ты думаешь насчёт света? Если по мне — луны маловато.
— Я за свет. Но только знаешь, у меня шрамы. Несколько.
Он некоторое время смотрел на неё с недоверием, потом рассмеялся.
— Боюсь даже спрашивать, откуда они.
— От хирургических операций, откуда ещё, — пожала она плечами. — Лечили меня так.
— И что это у вас за лечение? Разрезать, а потом зашить?
— Разрезать, убрать лишнее, и потом зашить. И я ещё рожала подобным же образом, мне нельзя было самой.
Он зажмурился, поморгал, снова открыл глаза.
— И впрямь другой мир. Знаешь, а ведь у меня тоже хватает шрамов. Давай — у кого больше? — и опять подмигивает.
— И что делать с проигравшим? — интересуется она.
— А что делают с проигравшими? Кладут на обе лопатки, ясное дело, — он и впрямь уже рад считать на ней шрамы, родинки и что там у людей бывает, раз подвесил сверху пару магических шаров.
Но её беспокоит ещё один момент.
— Послушай, Тилечка мне говорила, что у магов с предохранением от беременности всё просто. Что-то там выпить, и ура, стопроцентная защита. Знаешь, я не готова тут у вас встрять с моим старым и перекроенным на сто раз организмом и вашей здешней медициной, я просто не выживу.
— Твоя прямота восхищает, — он отцепил от пояса флягу, поболтал. — Что-то там есть, — он произвёл какие-то непонятные ей манипуляции и протянул. — Пей, потом я. Годится? Тилечка объяснила тебе все тонкости?
— Нет, только общие принципы.
— А у вас как?
— А у нас магии нет. И ни один из множества способов не даёт стопроцентной гарантии. А можно, я рассмотрю вышивку на твоей рубахе? Я давно хочу.
— А я давно хочу рассмотреть, что у тебя под рубахой, на ощупь никак не могу понять.
— Так смотри, — эх, у неё с собой разве что красивый лифчик, и тот где-то в вещах, а все ажурные чулки, кружевные трусы и невесомые сорочки остались дома.
И правда, пусть смотрит, раз говорит, что ему нравится, и готов и держать, и касаться, и целовать. И она тоже будет. Будет делать всё, что давно уже хочет…
… Половина луны опустилась за верхушки деревьев, а они всё ещё не спали.
