— А ты свои уже получил?
— Да. Я подержу Дав, а ты сбегай.
Дав вздрагивает, когда кто-то касается ее крупа. Для нее здесь слишком шумно, слишком много народа. Я тревожусь, что она успеет упасть духом уже здесь, на утесах, задолго до того, как мы спустимся на песок. Я помню, как Пег Грэттон говорила мне, чтобы я никому не позволяла затягивать свои подпруги в день бегов. Но Шон, решаю я, не кто-нибудь.
— Можешь ты заставить их отстать от нее?
Шон коротко кивает.
Я говорю так тихо, что ему приходится наклониться еще больше:
— Спасибо!
Шон втискивается между мной и Дав и надевает на мою свободную руку тонкий браслет, сплетенный из красных лент. И, поднеся эту руку к лицу, прижимается губами к внутренней стороне запястья. Я застываю, как каменная; я чувствую, как мой пульс несколько раз ударяется о его губы, и тут же он отпускает мою руку.
— Это на удачу, — говорит Шон и забирает у меня поводья.
— Шон, — окликаю его я, и он оборачивается.
Я сжимаю пальцами его подбородок и крепко целую его в губы. И вдруг, неожиданно для себя, вспоминаю тот первый день на песчаном берегу, когда вытащила его голову из-под воды.
— На удачу, — говорю я, глядя в его ошеломленные глаза.
Сверкает фотовспышка, слышатся одобрительные крики.
— Хорошо, — говорит Шон, как будто мы только что заключили какую-то сделку и он считает, что все прошло удачно. И, обернувшись к толпе, бросает: — Если вы хотите увидеть бега, вам придется освободить дорогу для этой лошади. Быстро!
Репортеры рассыпаются в стороны, а я иду к тропе на склоне утеса. Прежде чем спуститься вниз, я оглядываюсь через плечо, чтобы найти Шона, и вижу, что он смотрит мне вслед, а вокруг него и Дав — широкое свободное пространство. Я ощущаю остров у себя под ногами и губы Шона на своих губах и гадаю, будет ли удача на нашей стороне сегодня.
Пак
На песчаном берегу оказывается куда меньше народа, чем я того ожидала. Это момент перерыва между двумя малыми заездами, и на пляже только те кабилл-ушти, которые участвуют в следующем заезде. Все зрители, которые незадолго до того находились внизу, уже толпятся на утесах, подбираясь к краю обрыва настолько близко, насколько у них хватает храбрости. Небо над ними очистилось и теперь такое темно-темно-синее, каким бывает только в ноябре, а океан справа от меня выглядит как ночь.
Я не могу думать о том, что вскоре и мне придется скакать бок о бок с другими; если начну об этом думать, я не сдвинусь с места.
Я быстро нахожу стол распорядителей бегов — он стоит под прикрытием утесов; двое мужчин в шляпах- котелках сидят за ним, а на столе лежат свернутые, дразняще разнообразные цвета бегов.
Я торопливо шагаю по песку и подхожу к столу как можно ближе, чтобы не пришлось повышать голос.
— Мне надо получить мои цвета, — говорю я.
Я узнаю человека справа; он обычно сидит рядом с нами в церкви Святого Колумбы.
— Для вас ничего не осталось, — отвечает второй распорядитель.
Он складывает руки на стопке тканей.
— Простите, не поняла? — вежливо произношу я.
— Ничего не осталось. До свидания. — Он поворачивается ко второму распорядителю и говорит: — Что вы думаете об этой погоде? Сегодня достаточно тепло.
— Сэр, — окликаю я его.
— Я бы не стал жаловаться на жару, это уж точно, но мошкары наверняка не будет, — отвечает второй.
— Вы не можете просто сделать вид, что меня здесь нет, — говорю я.
Но они могут. Они продолжают говорить о пустяках, игнорируя мое присутствие, пока я наконец не проглатываю свои гнев и унижение и не сдаюсь. Я говорю им, что они — настоящие мерзавцы, но они и на это никак не реагируют, и я возвращаюсь обратно той же дорогой. На полпути к утесам я сталкиваюсь с Гэйбом. Ветер превратил его волосы в настоящее воронье гнездо.
— А где твои цвета? — спрашивает он.
Мне совсем не хочется признаваться ему в поражении, но приходится.
— Они не хотят давать их мне.
— Не хотят?!
Я складываю руки на груди.
— Да неважно. Буду скакать так, без цветов.
Но это все же важно. Пусть и не очень.
— Пойду-ка я сам поговорю с ними, — заявляет Гэйб.
Мне приятно видеть его праведный гнев, хотя я и не думаю, что он чем-то поможет. Но иногда помогает уже то, что кто-то разделяет твои чувства, — Это просто глупо!
Я наблюдаю за тем, как Гэйб подходит к столу, но уже по лицам распорядителей, смотрящих на него, мне понятно, что и он другого ответа не дождется. Я повторяю себе, что это не имеет значения. Незачем быть похожей на них. Незачем становиться одной из них.
— Чтоб им… — говорит Гэйб, вернувшись, — Глупые индюки!
Кто-то неподалеку от нас кричит, что все, кроме заявленных участников, должны покинуть пляж, потому что скоро уже начнется последний заезд.
То есть наш.
Шон
К полудню солнце уже светит ярко, но на песчаном берегу все равно холодно. Ветер рвет поверхность сине-черного моря на тысячи белых барашков. Наверху, на утесах, видны силуэты столпившихся там зрителей, они наблюдают за светлой полосой берега внизу, между обрывом и океаном.
Время от времени я замечаю в воде, далеко от берега, голову кабилл-ушти, которого влечет к песчаному берегу ноябрьское течение. А те, которых мы поймали, изо всех сил борются с нами, несмотря на уздечки, увешанные колокольчиками и красными лентами, железо и святые листья, маргаритки и молитвы. Водяные лошади голодны и свирепы, злобны и прекрасны, они ненавидят нас и любят нас.
Самое время для Скорпионьих бегов.
Я бодр, я полон сил…
Корр подо мной могуч и беспокоен. Море поет в его ушах так, как не пело еще вчера, и когда мимо нас проходит другой кабилл-ушти, Корр кусает его. До появления в моей жизни Пак я никогда не осознавал того, сколь многие из нас являются на песчаный берег ради этих бегов. Водяные лошади всех расцветок напирают друг на друга, толкаются, кусаются, фыркают, бьют копытами… Северная часть пляжа никогда не казалась такой далекой.
Восемнадцать фарлонгов и пять минут, и все будет кончено.
Я нахожу в толпе Пак. В отличие от других она не тратит последние минуты на пустяки и не навешивает разные безделушки на конскую гриву. Она просто сидит в седле, прижавшись щекой к шее своей кобылки.
— Шон Кендрик!
Я узнаю голос Мэтта еще до того, как поворачиваю голову. Он неподалеку от меня, сидит на пегой кобыле. Когда она встряхивает гривой, колокольчики и бубенчики, вплетенные в нее, издают нестройные аккорды. Я не представляю, на какую скорость рассчитывает Мэтт, обвешав свою лошадь таким количеством железа; на пегой кобыле и железный нагрудник, и железный подхвостник…
