— Пак, — говорит он, — не делай этого.
Он прислоняется к изгороди, наблюдая за тем, как я затягиваю подпругу. Он сейчас так похож на папу, в слабом утреннем свете… он ведь совсем не спал, и у него вокруг глаз появились морщинки. Он становится похож на какого-нибудь рыбака, у них у всех от глаз разбегаются морщины.
— Поздно уже говорить об этом, — Я смотрю на Гэйба поверх спины Дав, — Скажи мне, пожалуйста, как еще я могу спасти этот дом, и я никуда не пойду.
— Неужели это так уж плохо — оставить этот дом?
— Мне он нравится. Он напоминает о маме и папе. И дело не только в доме. Знаешь, чего мы в первую очередь лишимся, оставшись без него? Дав. А я не могу…Я умолкаю и начинаю старательно оттирать какое-то пятно с седла,
— Но она ведь просто лошадь, — говорит Гэйб, — И не надо вот так на меня смотреть! Я знаю, что ты ее любишь. Но ты прекрасно проживешь и без нее. Ты можешь найти здесь какую-то работу, а я буду присылать вам деньги, и все будет хорошо.
Я зарываюсь пальцами в гриву Дав.
— Нет, все не будет хорошо. Я не хочу просто найти работу, и зарабатывать, и думать, что все хорошо. Мне нужна Дав, и я хочу иметь много воздуха, чтобы дышать, и я не хочу, чтобы Финну пришлось работать на фабрике. Я не желаю жить в какой-нибудь каморке в Скармауте, и чтобы Финн жил в такой же каморке, и так до самой старости.
— Но я к следующему году заработаю достаточно, чтобы и вы тоже смогли перебраться на материк. Там найдется работа и получше.
— Я не хочу перебираться на материк. Я не хочу искать работу получше. Ты что, не понимаешь? Я счастлива здесь. Далеко не каждому хочется отсюда уехать, Гэйб! Я хочу остаться здесь. И если у меня будет Дав, и достаточно простора, и мешок бобов — я скажу, что с меня этого довольно.
Габриэль смотрит на собственные ноги и шевелит губами, точно так, как делал, когда папа ругал его за что-нибудь.
— И ради этого стоит умереть?
— Да. Думаю, стоит.
Гэйб отдирает от доски отколовшуюся щепку.
— Ты об этом и не думала.
— А мне незачем. Что ты на это скажешь? Я выиграю бега, а ты останешься здесь.
Но, уже произнося это, я знаю, что он ответит отказом, а я все равно буду скакать.
— Пак, — тихо говорит Гэйб, — я не могу.
— Ладно, — киваю я, рывком открывая двери сарая и проводя Дав мимо него. — Как хочешь.
Но я не в силах злиться на Гэйба. Это давняя боль, и ничего нового я не услышала. Я как будто все это знала давным-давно, еще с детства: что Гэйб собирается уехать, а я просто не стану обращать на это внимание. Думаю, и Гэйб все это знал, начиная разговор, знал, что нет способа удержать меня и Дав в стороне от песчаного берега. Просто мы оба должны ведь были хоть что-то сказать.
Когда я прохожу мимо, Гэйб хватает меня за руку. Дав вежливо останавливается, когда брат заключает меня в объятия. Молча. Это выглядит так же, как многочисленные прежние объятия, — Гэйб ведь часто меня обнимал, пока я росла, когда разница в шесть лет казалась настоящей пропастью и я была еще ребенком, а он — уже взрослым.
— Я буду скучать по тебе, — говорю я, уткнувшись носом в свитер Гэйба.
Впервые от него не пахнет рыбой; я чую запах сена, которое Гэйб ворошил за меня накануне вечером, и запах дыма погребального костра…
— Мне жаль, что я так огорчил вас, не рассказав обо всем вовремя, — говорит Гэйб. — Нужно было больше доверять вам обоим.
Да, лучше бы он заговорил раньше… Но теперь ничего не изменить.
Гэйб отпускает меня.
— Я приду, когда будут раздавать цвета жокеев, — Он внимательно смотрит на меня, — Ты сейчас так похожа на маму…
Шон
Сегодня первый день ноября, а значит, сегодня кто-то умрет.
Я слышу стук в мою растрескавшуюся дверь и открываю ее.
— Как себя чувствует наш скармаутский герой в утро начала бегов?
Я пошире распахиваю глаза и поворачиваю голову в сторону Джорджа Холли, стоящего в проеме. Он окидывает взглядом обстановку моей маленькой квартирки; здесь, собственно, и нет ничего, кроме кровати, раковины и крошечной плиты, приткнувшейся под скошенным потолком, — и все это кажется лавандовым в слабом утреннем свете.
Я киваю Холли, это одновременно и приветствие, и приглашение войти.
— Здесь довольно мрачно, — замечает он, — И вид у тебя тоже мрачный.
После небольшой паузы он чуть выдвигает упаковочный ящик, стоящий рядом с раковиной, и садится на него, скрестив ноги. Свою красную кепку он кладет себе на колени и поглаживает ее, как какого-нибудь зверька.
— Не могу решиться, — говорю я. И закрываю глаза. — И мне нельзя входить в стойло Корра в таком состоянии, потому что он это почувствует, и тогда я, возможно, вообще не смогу заставить его выйти на песок.
— Это все из-за бегов? — спрашивает Холли, — Ты их боишься?
— Никогда прежде не боялся, — отвечаю я, не открывая глаз.
Холли продолжает расспросы:
— Это потому, что на сей раз на кону — Корр? Он действительно так тебе нужен, Шон?
Я прижимаю ладонь к лицу, пытаясь отыскать где-то в глубине себя тишину, которая должна там быть. Уверенность, которой обладал прежде каждый год, перед каждыми бегами. И каждое утро, когда я занимался любой из водяных лошадей.
— Или дело в свободе? Тогда не стоит так переживать из-за бегов. Поехали во мной в Штаты, и я сделаю тебя партнером в деле. Не старшим конюхом. Не главным тренером. Ты будешь свободным человеком — Я молчу, и тогда Холли говорит: — Ну вот, видишь? Значит, ты лгал мне, когда говорил, что тебе нужна свобода. Теперь мы выяснили: дело совсем не в свободе. Я назвал бы это прогрессом.
Я отворачиваюсь.
Снизу доносится шум суеты, охватившей конюшню в день бегов, но меня нет среди всех…
— То есть дело все-таки в красном жеребце? Если ты проиграешь гонку — ты проиграешь и его, таково правосудие Малверна? Но ты ведь выигрывал четыре раза из шести. Так что, полагаю, и не в этом тоже дело.
Я открываю глаза. Холли меняет позу под моим взглядом; ящик поскрипывает.
— Я дважды проигрывал Яну Прайвиту, он скачет на Пенде. На третий год он упал и потерял Пенду, а в этом году снова нашел. У Блэкуэлла — Марго…
— …а она черт знает как быстра, — опережает меня Холли.
— И еще есть та пегая кобыла. Я ее не знаю. Думаю, нам всем следует ее опасаться, И я думаю, что могу потерять все.
Холли почесывает шею и смотрит на тень возле моей узкой кровати.
— Вот это твое «все» и кажется мне самой сутью. Когда ты говоришь «все», ты, случайно, не имеешь в виду Кэт Конноли? А, вижу, так оно и есть.
