Silentium! (СИ) - Гейман

…Иногда мне кажется, что в своей голове, в своём разуме, я как будто стою в обветшалой прихожей с тёмно-зелёными обоями. Напротив меня дверь, обшитая старым потрескавшимся дерматином, с потёртой металлической ручкой и замочной скважиной для простого ключа. Всё, что я делаю, — это стою перед этой дверью и время от времени заглядываю в скважину. Можно или выйти наружу, или остаться в привычном помещении, больше нет путей.

Мне всегда говорили, что внешний мир полон прекрасного. Стоит только совершить над собой усилие, повернув ключ, как меня затянет в водоворот новых открытий, знаний, знакомств и историй. Мне твердили, что, если бы я работал над собой более усердно, я бы смог вырваться на свободу и не был бы отрезан от общества. Меня убеждали, что вечно отгораживаться от людей невозможно и рано или поздно мне придётся выйти.

Но я уже довольно долго продолжаю стоять в прихожей и довольствуюсь лишь тем, что могу разглядеть сквозь маленькую прорезь для ключа под дверной ручкой. Я не знаю, как открыть эту дверь, потому что ключ от неё потерял ещё в детстве. Более того, то, что мне уже доводилось видеть через замочную скважину едва ли походило на то, что рассказывали мне родители.

Добрыми сказками о приветливости мира снаружи они обманом пытались заставить меня вылезти из скорлупы, но я предпочитал верить только своим собственным глазам. Я всегда знал, что за дверью меня поджидает вовсе не волшебная страна, жители которой с доброжелательностью относятся к чужакам. Дверь была барьером, который защищал меня от мира, полного чудовищ, и я не хотел открывать её, как бы меня ни пытались заставить это сделать…

Для окружающих я был немым.

Сколько себя помню, я никогда не был разговорчивым. Ещё в детском саду, впервые попав в социум, я столкнулся с тем, что мне было невероятно сложно выстраивать диалоги с другими детьми. Все болтали без умолку или кричали друг на друга во время совместных игр, но я, как ни пытался завязать с кем-то разговор, начинал спотыкаться на каждом произносимом слове. Я искренне хотел найти друзей, но едва ли мог привлечь чьё-то внимание, потому что, стоило мне подойти к кому-либо и открыть рот, с моих губ срывалось нечто невнятное, больше похожее на бессвязное бормотание. Издаваемые мною звуки из-за внутреннего волнения превращались в скрипучие помехи, которые никто не мог разобрать. От страха, что я никому не понравлюсь, я нервничал ещё больше, и паника окончательно сковывала моё горло колючей проволокой, мешая говорить.

Ребёнок, который был не в состоянии рассказать о своём любимом мультфильме или же играть наравне со всеми, попросту был неинтересен, поэтому поначалу от меня все шарахались. Однако моё становление аутсайдером было наименьшим из зол, потому что по мере взросления дети становились всё более жестокосердечными и всё менее терпимыми к тем, кто как-то отличался от них. Впоследствии моя застенчивость и неумение связать и двух слов в разговорах с малознакомыми людьми стали моим проклятием. Не способный внятно изъясняться человек, даже если он не является немым, видится окружающим слабоумным и неполноценным. Так в детском саду все начали считать, что я был умственно отсталым и мне не хватало мозгов, чтобы научиться разговаривать как нормальные люди. Такое же мнение обо мне сложилось и у одноклассников, когда я пошёл в школу.

Если сносить отчуждение и словесные нападки я уже привык, то в подростковом возрасте враждебность окружающих ко мне приобрела форму физических унижений. Я превратился в мишень для всех, кто хотел доказать своё превосходство над людьми с отклонениями с помощью кулаков. Ещё более досадным было то, что я даже толком не мог дать отпор тем, кто издевался надо мной, потому что по-прежнему не мог ничего произнести, чтобы защитить себя и объяснить, что я вовсе не был немым и на самом деле был в состоянии говорить. По этой же причине я не мог пожаловаться учителям, которые на самом деле тоже не очень меня любили из-за того, что не могли опрашивать меня на уроках устно, как всех обычных учеников.

Я вовсе не был глупым, а, наоборот, проявлял хорошие способности к обучению. Проблема была в том, что я с раннего возраста страдал селективным мутизмом, при котором человек может воспринимать речь и говорить с родными, но в присутствии незнакомых людей теряет голос. При своевременном обращении к врачу подобное поведенческое расстройство в детстве можно было довольно быстро вылечить, но мои родители не видели проблемы в том, что их ребёнок ни с кем не разговаривал. Они считали, что я был слишком упёртым и высокомерным, чтобы общаться со сверстниками, поэтому вместо поддержки я получал от них лишь упрёки в том, что мне стоило быть более общительным и перестать строить из себя невесть что. Только когда я пришёл зачисляться в первый класс, педагог-психолог, проводящая вступительные тесты, обратила внимание на то, что со мной было что-то не так. После ряда дополнительных тестирований и попыток вытянуть из меня хоть что-нибудь, женщина поставила моих родителей перед фактом: проблема была не в моём характере, а в том, что я был болен. Родители же, убежденные в том, что у меня неоткуда было взяться подобному отклонению, были озабочены исключительно тем, чтобы меня зачислили в школу как нормального ребёнка, и не были заинтересованы в том, чтобы им рассказывали всякие бредни про избирательную немоту. Отнесись они к моему заболеванию более серьёзно, вероятно, я вырос бы совершенно другим человеком.

В школе я получил клеймо дегенерата. На протяжении всего обучения я подвергался многочисленным оскорблениям и практически никогда не ходил без синяков. Пусть в детстве мне и хотелось преодолеть свой недуг, чтобы выстроить контакты с обществом, за годы унижений и ненависти в свой адрес, я настолько разочаровался в людях, что перестал считать какое бы то ни было общение необходимым, и сознательно перестал пытаться заговорить.

Изначально ненавистное мне молчание стало моей сутью, а полное избегание окружающих въелось в кости как базовая необходимость для того, чтобы быть собой. Разговаривая, я испытывал неприятное ощущение того, что уподобляюсь человеческой природе, которая стала казаться мне отвратительной и невероятно жестокой. Некогда страдая от своей отрешённости, я полюбил быть наедине с самим собой, потому что, казалось,