Шестнадцать рук трудились без устали.
Гладили, тискали, щекотали, пощипывали...
Несколькими часами раньше темпераментная Сильвия за считаные секунды пришла под таким же нежным натиском в полное исступление. С Береникой же довелось возиться несравненно дольше и упорней. Однако пробуждавшаяся природа — пускай неторопливо, однако неизбежно, — брала свое.
Истомные токи начинали струиться и вихриться по изласканному телу. Когда первый испуг миновал, Береника прекратила биться и лежала не шевелясь, прислушиваясь к доселе неведомому чувству, странному и волнующему.
Никто не причинял ей боли. Ее дразнили и целовали — но и только. И каждое лобзание понемногу отзывалось упоительным, щемящим возбуждением, названия которому Береника не ведала.
Рыдания незаметно сменились протяжными всхлипами и вскриками. Соски напряглись, живот затрепетал.
Неэра выразительно скосила глаза на Арсиною.
Та покачала головой и дала знак продолжать.
Являя беспримерную выдержку, царица ждала, покуда персик созреет полностью.
Еще два или три десятка звонких капель уронила клепсидра, прежде нежели Береника застонала и плеснула бедрами. Женщины удвоили усилия. Разомлевшая лесбосская упрямица не сопротивлялась и отдавалась если не страстно, то вполне покорно.
Снова подпрыгнули округлые бедра.
Зрачки Арсинои расширились, царица облизнула пересохшие губы, сглотнула.
Сильвия, не оборачиваясь, махнула рукой, показывая, что время приспело.
Но Арсиноя все-таки дождалась, пока бедра очаровательной пленницы не заплясали мелко и безостановочно.
И лишь после этого скользнула на ложе сама.
Устроилась меж распахнутых Береникиных ног.
Жарко задышала прямо во влажный розовый зев, уже приотворившийся под выпуклым треугольником коротких вьющихся волос.
Нежно и осторожно раздвинула пальцами чуткие лепестки.
Береника ахнула.
Вздрогнула.
Гермиона проворно расцеловала ей лицо...
Взбудораженная митиленянка едва не захлебнулась от ужаса и блаженства, ощутив новое, бесконечно упоительное посягательство на сокровеннейший уголок своего тела, ведавший до сих пор только дикарские вторжения супружеского бивня. Беренику сотрясало мгновенной крупной дрожью, а затем в купальне раздалось громкое, самозабвенное:
— А-а-ай!..
Арсиноя лобзала вожделенное лоно заботливо и неспешно, слегка погружала кончик языка внутрь и тот час же вела его кверху, туда, где набухал наслаждением крохотный отзывчивый бутон, каждое прикосновение к которому заставляло наложницу изгибаться и стонать. Помогала себе шелковистыми подушечками пальцев, умело сновала ими от лобка до ягодиц Береники, следя, чтобы возбуждение молодой женщины не угасало ни на миг.
По обыкновению, за слаженностью общих действий наблюдала Сильвия. Она врожденным шестым чувством ведала нужное время и нужное средство. Решающая минута наступила. Критянка поняла это, подтолкнула Микену, ткнула Елену, выразительно подмигнула обеим. Подруги приподнялись и чуть отстранились, ухватили Береникины груди ладонями, словно две переполненные чаши.
Сильвия оторвалась от живота митиленянки. Легко, не наваливаясь, оседлала ее.
Вытянула пленнице соски.
Отпустила.
Опять вытянула.
И опять. И опять.
Береника разомкнула веки, уставилась на Сильвию округлившимися глазами, дернулась и отчаянно закричала:
— Да-а-а-а!.. Да-а-а!.. Да-а!..
Во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те...
Петроний. Перевод Б. Ярхо
У читателя, видимо, успело накопиться несколько недоуменных и вполне справедливых вопросов, но разных людей могут озадачивать разные вещи. Там, где один угадывает истинную подоплеку тех или иных событий с полуслова, другому требуются разъяснения, а третий, блистательно поняв, о чем до поры умалчивает автор, способен оказаться в тупике перед незначащей мелочью, вполне очевидной для четвертого, который, в свою очередь, ломает голову над внешне противоречивым строем всего повествования.
Посему ваш покорный слуга постарается ответить сразу всем.
Наугад и наверняка.
Безошибочным способом.
Для этого просто-напросто придется еще на двадцать три года откатиться в прошлое.
* * *
Двадцативесельная царская ладья чуть заметно покачивалась у причала, сдерживаемая прочными конопляными канатами.
Высокий, башнеподобный нос корабля украшали огромные оленьи рога, искусно вырезанные из дубовых ветвей. Под ними, глядя в сторону кормы, красовался обитый пурпурной тканью походный трон. Владыка и рулевой располагались лицом к лицу и взоры их скрещивались безо всяких помех, ибо мачты на корабле не было.
Задняя оконечность корпуса возносилась наподобие змеиного хвоста и далеко загибалась вовнутрь. Судно словно грозило кормщику беспощадным ударом за небрежность или оплошность.
Впрочем, государевы моряки плошали отменно редко, а уж небрежностей не допускали отродясь.
Оилей упруго и ловко прошагал меж двумя рядами безмолвных гребцов, занял свое место, пристально всмотрелся в серьезные, немного хмурые лица.
— Чтоб ни сучка, ни задоринки, ребята, — объявил он громким и ровным голосом. — Нынче, сами знаете, плавание из ряда вон... Келевста слушать как Диктейского оракула![10]
Люди безмолвствовали.
— С пяти передних лопастей — ни единой брызги, — сказал келевст Антифат. — Понятно?
— Да, командир! — дружно пророкотали шестьдесят луженых глоток.
— В оба уха слушать барабан. Государь велел огибать мыс в боевом темпе — пятнадцатый удар на шестидесятом счете.
Общий глубокий вздох раскатился над неподвижным судном.
— Уймитесь, акульи дети! — рассмеялся келевст. — На траверзе восточной бухты ложимся в дрейф, отдыхаем и любуемся побережьем.
— Долго ли? — ехидно полюбопытствовал кормщик.
Антифат пожал плечами.
— Представления не имею, Но дальше идем с прогулочной скоростью, сиречь восемь ударов. Следующая передышка — напротив пика Иды. Оттуда приближаемся к островку в темпе десять. Ясно?
— Так точно! — рявкнули гребцы.
— А табанить, — вмешался Оилей, — только двум веслам, ближайшим ко мне. Крутые повороты ни к чему.
Нужные распоряжения были исчерпаны.
Полное безмолвие водворилось на борту «Аписа».
Люди ожидали.
Повелитель Аркесий, любимец и кумир кидонов, долго упрашивал Великий Совет разрешить царице увеселительную морскую прогулку. Верховная жрица Элеана слышать не хотела о столь вопиющем нарушении векового правила.
