Ради вящего спокойствия и безопасности владычице Крита возбранялось путешествовать на корабле, дабы вверившийся ее попечению народ не лишился государыни по приказу ветра, прихоти прибоя, дерзости разбойников или темной злобе подводного чудища.
Но венценосная Эгиалея, как водится, пожелала именно того, в чем ей отказывали.
Умильные просьбы жены, в конце концов, заставили Аркесия сдаться и хлопотать перед Элеаной об одном-единственном исключении.
— Закон мягок и снисходителен, — возразила жрица, — а посему и блюсти его надлежит всемерно. Я возражаю. И возражаю наотрез.
— Выберем самый погожий день, — уговаривал Аркесий. — Выйдем в полное безветрие. Доплывем до острова Дия...
— Забудь об этом, господин, — спокойно произнесла Элеана. — До него не менее девяти часов ходу.
— Не страшно, заночуем на берегу и поутру двинемся назад.
— Я не дам разрешения. Особенно если предстоит ночлег за пределами Крита.
— С нами отправятся четыре пентеконтеры! Поверь, это более нежели надежная охрана.
— А закон мягок. Но это закон.
Аркесий начинал сердиться.
— Ты оскорбляешь царя!
— Каким же образом? — спросила Элеана.
— Получается, что я, не проигравший на своем веку ни единой битвы, не погубивший ни одного корабля, на котором присутствовал, — я не способен обеспечить государыне целость и сохранность?
— Удача и везение не постоянны, — молвила жрица. — Беда часто караулит в обличье, его нельзя ни понять, ни предугадать.
— Боги бессмертные! — взорвался выведенный из душевного равновесия царь. — Дия лежит в пяти милях от нашего берега! Рыбачьи лодки забрасывают сети гораздо мористее! Пираты страшатся критского флота пуще огня! И, повторяю: четыре! Четыре сопровождающие пентеконтеры!!! Неужто мало?
— Закон мягок... — повторила Элеана и смолкла, оглушенная воплем царя:
— Тогда, гарпии побери, ищите себе другого начальника над мореходами! Я слагаю все дарованные Советом и народом полномочия.
Долготерпение не принадлежало к Аркесиевым добродетелям.
— Закон мягок! — злобно передразнил он ошеломленную жрицу. — А как насчет косвенных оскорблений, чинимых царскому величию и достоинству? Твое недоверие равняется словесной пощечине! Ежели повелитель столь ненадежен во флотоводческом качестве, объяви об этом во всеуслышание. И распоряжайся корабельщиками сама! Ты предерзостно унижаешь меня отказом, Элеана. А ведь прошу я о сущем пустяке, не стоящем даже минутного спора.
— Крит не помнит военачальника, опытнее и безукоризненнее Аркесия, — спокойно ответствовала жрица.
— Тем паче, Аркесий достоин малого, незначащего снисхождения...
Царь внезапно осекся и улыбнулся:
— Я сказал — ты слышала. Слово мое незыблемо. Либо Эгиалея совершит короткое плавание на «Аписе», либо ноги моей не будет на корабельных палубах. Но рассудим здраво. Почему бы не завести порядок: повелителю, двадцать лет не ведавшему поражений, даруется право осчастливить жену короткой прогулкой по прибрежным водам... И пускай это считается неслыханной почестью, которую надлежит заслужить умом, доблестью, сноровкой! Пускай это станет наивысшей наградой, наижеланнейшим отличием, заветной целью для честолюбивых потомков.
Аркесий умолк, сверля Элеану безотрывным взором.
Жрица отвернулась и медленно подошла к узкому, лишенному переплета, окну, за которым пламенела необъятная даль полуденного моря.
— Как вижу, — сказала она печально, — ты уперся рогом.
Сей неизящный для современного слуха оборот речи также возник на почве бычьего культа. Звучал он весьма почтительно и, как правила, предполагал глубокое, искреннее уважение к стойкости, с которой собеседник защищал собственное мнение.
Повелитель не ответил.
— Хорошо, — молвила Элеана с отрешенным вздохом. — Я потребую от Совета надлежащей поправки к закону. Правда, лишь постольку, поскольку она, в общем-то, не потрясает устоев...
Печально улыбнувшись государю, жрица поклонилась и покинула тронный зал.
Сидя на походном троне, под балдахином, защищавшем от палящих лучей, низвергавшихся уже почти отвесно, Эгиалея радовалась как дитя и отнюдь не по-царски вертела головою направо и налево. Впервые за триста пятьдесят или четыреста лет повелительница Крита созерцала свои владения со стороны.
А остров искони считался жемчужиной Средиземноморья.
Ослепительно блистали меловые плоскогорья Иды и Левки. Густо-зеленое руно лесов сбегало по бесчисленным отрогам, там и сям простирались более светлые проплешины привольных, обширных пастбищ. Лежавшие ниже населенные равнины скрывались от взгляда за прокаленными солнцем прибрежными утесами, чьи коричневые сланцы даже издали казались ребристыми.
Кое-где возникали глинистые обрывы, а редкие полосы омываемых водою песков так и горели, подобно отполированному золоту, вознося над собою зыбкое марево.
Темные, лишенные растительности, мысы тянулись прочь от разноцветной земли, укоренялись в прохладной глубине, врастали в морское ложе, бросали на волны густо-синюю тень.
— Какая красота! — пробормотала Эгиалея, обращаясь к примостившейся у нее на коленях собачке, неразлучной спутнице, пролаявшей, проскулившей и проложившей себе дорогу на борт. Песик заколотил пушистым хвостом, встал на задние лапы и лизнул хозяйку в подбородок.
Рядом с царицей Тиу не боялся никого и ничего, даже непривычного странствия среди сверкающей хляби.
— Огромное спасибо, милый, — продолжила Эгиалея, поворачивая голову к супругу. — Вовек не забуду!
Аркесий ласково улыбнулся в ответ.
Пентеконтеры следовали за царской ладьей полукругом, на расстоянии примерно трех плетров, дабы полностью исключить нечаянный таран при неудачном повороте. Весла боевых кораблей вздымались и опускались очень медленно, делая не более шести ударов на шестидесятый счет, ибо в противном случае проворным великанам довелось бы выписывать сложнейший зигзаг, или просто уйти далеко вперед.
Гребцы «Аписа» трудились в ритме восемь.
— Ту-тумм... Ту-тумм... Ту-тумм...
Тугая кожа барабана громыхала глухо и размеренно.
Казалось, под сосновым килем неспешно плывет ленивое страшилище, и редкий стук исполинского сердца проникает сквозь тяжелую толщу воды.
Эгиалея невольно поежилась.
— Ту-тумм...
Искрящиеся влагой весла взмывают по восходящей дуге и вновь погружаются в море, сообщая судну долгий, плавный толчок.
— Ту-тумм, — рушатся на выдубленную овечью шкуру увесистые палочки, венчанные шарами промасленного войлока.
И опять подымаются изогнутые лопасти.
— Ту-тумм...
