— Бренвен, я люблю тебя, но я не имею ни малейшего представления, о чем ты сейчас говоришь!
Она ненадолго замолчала, прежде чем спросить его:
— Ты слышал, что ты только что сказал?
— Конечно, слышал, я сказал… — Но по выражению его лица можно было понять, что до него только сейчас это дошло. Рука Ксавье потянулась к горлу, пытаясь расслабить клерикальный воротничок, которого сейчас на нем не было. Он устремил на нее беззащитный взгляд. — Это просто вырвалось. Я не собираюсь извиняться. Но действительно я не собирался пока говорить ничего такого, произносить эти слова. Я ждал.
Бренвен тяжело вздохнула. Затем несколько таинственно произнесла:
— По правде говоря, я в этом ничуть не лучше тебя. На самом деле я гораздо хуже, потому что у тебя есть для этого огромная причина, а у меня нет никакой. Никакого повода вообще.
Ксавье обычно легко следил за ее мыслями, даже когда их разговоры были совсем запутанными, но сейчас он находился в растерянности. Что она хотела, что ей было нужно?
— О чем это ты? Боюсь, что я совсем тебя не понял.
— Близость, Ксавье. Я говорю о близких отношениях. И это совсем не то, о чем я хотела с тобой поговорить. Ты сбил меня с мысли.
Она казалась такой удрученной, сидя на его кровати, а он ни в малейшей степени не чувствовал себя готовым к обсуждению такого сложного предмета. Почти сверхчеловеческим усилием воли Ксавье отложил все это до того времени, когда будет найден ее пропавший друг; он укрепил себя против собственных чувств до такой степени, что даже сейчас не был уверен в том, что он чувствует по поводу своей оговорки. Он решил притвориться, что никогда не произносил этих трех слов. Он вовсе не был уверен в том, что может в данный момент помочь Бренвен, но техника утешения была ему знакома. Он был отлично подготовлен и вспомнил все, чему его учили. Он повторил ее слова:
— Ты думаешь, что ты ничуть не лучше строишь… э-э… близкие отношения, чем это делаю я.
— Ага. — Внезапно это показалось ей очень смешным, и она хихикнула. Хихиканье превратилось в обычный для нее ясный, звонкий, как колокольчик, смех.
Смех стал для Ксавье знаком, которого ему так не хватало. Несмотря на всю свою звонкость, в данных обстоятельствах он был неуместным и граничил с истерией. Он поставил свою банку с пивом на пол и подошел к Бренвен, сел рядом с ней и обнял ее за плечи. Голосом, который заставил бы скалу ответить ему, он сказал:
— Главное, что сейчас происходит — это то, что ты буквально истощена эмоционально.
Бренвен перестала смеяться. Отойдя от грани истерики, она поняла, насколько сильна его рука. На нее можно было опереться, и она так и сделала.
— Да. Именно это я и хотела сказать тебе. Я истощена не физически, просто очень многое произошло. Мне нужно уехать ненадолго, отдышаться. Я собираюсь уехать на несколько дней — и об этом я и хотела сообщить тебе.
— Понимаю. Это, вероятно, неплохая мысль. Куда ты поедешь и когда?
— Я поеду на побережье. Когда я становлюсь такой, как сейчас, мне нужен океан. Но когда, я еще не знаю. Наш фильм о бездомных практически закончен, и я могу безболезненно оставить его в стороне на какое-то время, но у меня есть и другие заботы на студии. Я надеюсь, что все, что мне не удастся отложить, кто-нибудь сможет сделать за меня. Я не буду ничего знать наверняка, пока не попаду завтра на работу. Возможно, я смогу уехать уже послезавтра.
— Послезавтра?
— М… — Бренвен сделала глубокий выдох. Одна мысль, о том, чтобы одной поехать на машине куда-то вдаль, к морю, успокоила и расслабила ее.
Ксавье почувствовал, что с этим выдохом большая часть ее напряжения покинула ее, и придвинулся поближе.
— Это правильно, поезжай, — прошептал он.
Ее голова упала на его плечо. Ее тело, которое буквально окостенело от напряжения, сейчас стало мягким и податливым. После нескольких минут он начал думать, что им было бы лучше сидеть вот так в любом другом месте мира, но только не на его кровати. В его памяти мелькнула картина: сестра Мария Долороза обучает его и других учеников приходской школы третьей ступени различать «случаи греха». Лучшим способом не согрешить считалось избежать возникновения подобных «случаев греха». Он задумался, учат ли этому до сих пор. Ему самому никогда не удавалось избегать возникновения «случаев греха»; он скорее стремился выяснить, как долго он сможет противостоять соблазну. Это всегда было для него чем-то вроде соревнования, делом скорее гордости, чем добродетели. С самого детства Ксавье воевал с самим собой, неосознанно требуя от себя больше, чем он стал бы требовать от кого-либо другого. В данном конкретном случае он выиграл текущий бой и проиграл стратегический, более крупное сражение. Он тихо сказал:
— Бренвен, я хочу поехать с тобой.
Она подняла голову и отстранилась от него.
— Ты хочешь поехать на побережье вместе со мной?
— Угу.
— Ксавье, но ты не можешь сделать этого!
— Конечно, могу. Я не отлучался из этого дома с того момента, как купил его и начал это дело, то есть уже больше двух лет. Я заслужил.
— Но как это будет выглядеть? Я хочу сказать, у тебя не будет неприятностей или еще чего-нибудь?
— Я думаю, что для большинства людей мы будем выглядеть как парочка, проводящая вместе отпуск. Что же касается неприятностей, — он блеснул соблазнительной, белозубой улыбкой, — это будет зависеть от того, что мы будем делать. Я не стал бы объявлять об этом всему миру, Бренвен. Я просто хотел бы отправиться вместе с тобой и посмотреть, что произойдет.
Она ушла в себя, думая о том, что он только что сказал. Ксавье наблюдал за ней. Его всегда удивляла ее способность отрешиться, как будто она уменьшалась в размерах, хотя не была маленькой женщиной. Когда она уходила в себя, ее милое лицо в форме сердца становилось неподвижным, как сейчас, без всякого на нем выражения. И густые черные ресницы как занавес. Он не встречал никого, кто мог бы так сфокусировать все свое внимание и направить его внутрь самого себя. Опыт подсказывал, что она не останется в таком состоянии надолго, и что ничто из того, что он мог бы сказать, не выведет ее из этого состояния раньше, чем она сама решит из него выйти. Поэтому Ксавье ждал, так же сфокусировав все свое внимание на ней, как она — на самой себе. Как бы ему хотелось уметь влиять на ее мысли.
Наконец Бренвен подняла свои ресницы и устремила на него сине-зеленые глаза. Она сказала:
— Ксавье, мне очень трудно говорить тебе «нет», но я вынуждена. Не потому, что я беспокоюсь за твою репутацию или боюсь людских толков. И не потому, что ты недостаточно нравишься мне, чтобы быть с тобой… наедине с тобой. Видишь ли, какими бы близкими мы друг другу ни были сейчас или ни стали впоследствии, всегда наступают моменты, когда мне нужно побыть одной. Никого больше, только я и море. И это — один из таких моментов.
