Сколько будет бежать, не запомнит. Да и толку то? Остановится лишь раз, когда перед глазами уже начнёт всё расплываться до неразборчивых пятен, а сердце разрывать грудную клетку, едва не буквально вбиваясь в рёбра изнутри свихнувшейся птицей. Прижмётся к необъятному стволу ближайшего дерева, задыхаясь и более не сдерживая ни надрывных всхлипов, ни истеричных рыданий. Даст всей этой нечеловеческой боли наконец-то выплеснуться, вырваться на свободу в самом безобразном её виде, хотя и понимая, что легче всё равно не станет. Всё равно будет ломать и рвать на части, топить в осколках и острых гранях беспощадной необратимости, не оставляющей на рассудке и в душе ни дюйма живого места. А как остановить всё это – всё равно не узнает, даже ежели захочет.
Только не останется в голове таких мыслей и желаний, кроме одного. Дичайшей, почти остервенелой жажды сделать что-нибудь отчаянно безумное, чтобы хоть как-то заглушить эту сумасшедшую боль или напрочь вырывать её из себя. И что самое страшное, ведь даже не к кому обратиться или просто позвать. Припасть к чьим-то коленям маленькой, обиженной всем миром девочкой, чтобы выплакаться навзрыд в подол чьей-то юбки и спрятаться там же, под защитой нежных и таких родных рук. Нету у неё даже этого! Лишили и отобрали данное право ещё десять лет назад.
Но разве измученное внутренней болью тело понимает, что же происходит на самом деле? Рефлексы всё равно окажутся сильнее любых отголосков здравого рассудка. Губы всё равно станут беззвучно шептать слова, которые не произносились уже очень давно, звать тех, кто перестал откликаться даже во сне. Почти умолять, выпрашивать…
И, конечно же, никто не услышит, не откликнется и не придёт. Будет лишь шелестеть растревоженная в высоких кронах юго-западным дыханием ветра изумрудная листва. И откуда-то из дальней чащи насмехаться голосами птиц надменная природа, словно передразнивая безупречной трелью крохотных созданий неравномерные всхлипы своего более интеллектуального творенья, оказавшегося таким беспомощным и несовершенным перед ударами близких ему людей.
Сознание так и не успокоится, не убаюкается шёпотом принявшего её в свои объятия парка. Специально выждет, когда тело наберётся новых сил, а дыхание более-менее выровняется и перестанет, как безумное, рвать лёгкие и сердце. Заставит вскоре оттолкнуться от ещё сырого ствола дерева и вновь побежать по почти заросшей тропе ещё дальше, в другой конец сумеречного тоннеля. Она даже не станет прикрывать глаз или интуитивно щуриться, когда по ним ударит ярким светом из показавшейся впереди арки «выхода». Разве что бежать уже будет не так резво и рыдать не так надрывно. Останавливаться больше не станет, только переходить на быстрый шаг, пока в конечном счёте не доберётся до перистиля Лейнхолла с давным-давно погибшими цветниками столь когда-то любимых Элизабет Вудвилл-Лейн садовых орхидей, скрытых теперь под безобразным ковром мёртвой листвы и узловатыми лианами диких растений. Прервёт свой отчаянный бег лишь у массивных дверей центрального входа, заколоченных ещё более тяжёлыми, будто каменными досками почерневшей и впоследствии поседевшей уже ни к чему не пригодной древесины. Прижмётся к ним трясущимися ладошками и обопрётся, навалившись всем весом, пока не начнёт бить и царапать неподдающуюся преграду из десяти лет чужого забвения.
Бить, стучать, звать… обвинять. Опять звать. Поднимать полуослепший взор, выжженный солью беспрестанно льющихся слёз, то ли к небу, то ли к арочной фрамуге дверей, словно надеясь там кого-то увидеть. И не увидит, конечно же, никого. Как и не дозовётся, выбиваясь из последних сил и теряя остатки упрямой гордости. Скатится вскоре по грубой поверхности мёртвого дерева прямо на треснутый гранит каменной террасы, продолжая всхлипывать и растирать распухшее лицо выпачканными пальцами и ладонями. А после и вовсе сожмётся в немощный комочек, забьётся в поглотившую её боль будто крошечной занозой в чувствительную плоть собственных оголённых эмоций, только так и не спрячется ни от неё, ни от себя. И уж тем более от реальности, от жизни, всего в одно мгновение ока превратившейся в фатальный кошмар беспросветного будущего.
Сколько вот так вот прорыдает? Да кто ж его знает-то? Будет уже в сущности всё равно. Ведь никто так и не появится за всё это время, не найдёт её и не успокоит. Словно что-то или кто-то специально огородит от внешнего мира в этом заброшенном уголке давно умершего прошлого, нисколечко не мешая безутешному горю рвать сердце и душу.
Подол юбки платья над коленками покроется влажными пятнами, исподнее пропитается неприятной испариной, налипая к коже ещё более отвратными ощущениями неравномерно мокрого белья. Восприятие себя, как чего-то никому ненужного и невидимого превзойдёт все схожие моменты из подзабытых воспоминаний, усилив безысходность настоящего не менее, чем во сто крат. Даже выплакаться не получится. Боль так и не пройдёт. Сознание не просветлеет от нежданных идей по возможному избавлению от неминуемого грядущего. Надежда не вспыхнет и не замерцает немощным лучиком в конце тёмного тоннеля беспросветных мыслей и изматывающего отчаянья.
Всё таким же и останется, как и до этого, безвыходным и мучительно болезненным. Боги не услышат… призраки прошлого тоже. А если и услышат, то останутся безучастными к происходящему. Впрочем, как и всегда.
Если так поразмыслить, то ничего нового в её жизни так и не произошло, просто в этот раз её решили загнать на жертвенный алтарь официально, в открытую напомнив о её неоплаченном долге перед семьёй Клеменс. Рано или поздно это должно было случится. Может ей просто раньше казалось, что ей всё-таки удастся этого избежать? Наивная! Глупая! Неужто понадеялась на прошлые примеры бальных сезонов в Леонбурге? Решила, что она и впрямь какая-то неприметная ни для кого сиротка и таковой останется до конца своих дней? Видать, действительно слишком плохо знала свою тётку, раз уверовала в свою мнимую ауру некой защиты от чужих взглядов и далеко не платонических интересов. Могла бы уже догадаться из недавних событий и более близкого знакомства с одним из самых ярких представителей сильного пола…
Ну вот. Теперь ей не хватало для полного счастья воспоминаний о Киллиане Хейуорде. Будто ей мало последних потрясений с подачки тётушки Джулии.
Как раскалённой спицей, а то и несколькими сквозь сердце и измученный рассудок резануло и даже вырвало из груди сдавленный стон, напомнив о последнем сне, о чувствах, которые как безжалостные жала ядовитой сколопендры вонзились в душу в момент утреннего пробуждения, но так до сих пор и не ослабили своей смертельной хватки. А вдруг это был какой-то знаковый сон? Вдруг ей пытались донести о приближающемся кошмаре или наказании за все её недавние грехи?
Даже ежели и так, то что ей с того? Что ей вообще теперь остаётся? Сидеть здесь и дальше, рыдая в голос и сетуя не известно перед кем за свою горькую судьбинушку? Как будто это что-то изменит или же ниспошлёт ей долгожданное избавление в чём-то или ком-то?
Очнись, Эва! Проснись уже наконец. Никто не пришёл и не придёт. Все итак знают, что ты обречена и никуда не денешься. Сама вернёшься, безропотно и молча, не поднимая глаз, не ропща и не сопротивляясь собственным нежеланиям. Ты такая и есть – никчёмная и безвольная. И обвинять в этом кого-то другого было бы просто глупо. Призраки родителей глухи, а возможно и слепы, сколько не взывай и не моли о помощи. Им всем всё равно. Могла бы уже догадаться за все эти годы.
Да, тяжело. Да, осмысление реальности такое и есть – не в меру жестокое и беспощадное. А когда было иначе? Можешь и дальше рыдать втихую от чужих глаз, никому до этого нет дела из-за чего да почему на этот раз. Для них это не в новинку, поскольку страдаешь только ты. Им плевать. Они знают, что это единственное, на что ты вообще способна.
Именно. Единственное…
Её будто окатит ледяным душем от этих мыслей. Заставит вскинуть голову, а потом и вовсе пошатываясь подняться на ноги и неровным шагом спуститься во внутренний дворик Лейнхолла. Виски сдавит тупой болью из-за долгих выматывающих рыданий, но в этот раз слёзы будут скатываться густыми ручейками без единого звука. Да и на кой теперь шуметь-то? Если раньше было бессмысленно, то сейчас и подавно. Лучше наоборот ступать бесшумно и желательно не чувствуя собственного тела. Чем меньше она будет думать об этом, тем проще будет совершить то, что удумала. Главное, добраться через заросли заброшенного сада до каменного русла узенькой речушки, а уже там по мосту или сразу вдоль дойти до края утёса.
