Вот магией своей он и проник в суть их значений, доселе неведомых человечеству со времён сих. Со временем погибли или скончались все те, кои знали ключ к пониманию иероглифов, - оживился в свою очередь Северус.
Теперь он глубоко сожалел, что не узнал, зачем в библиотеке папирусы, если их никто, вроде бы, в доме прочесть не может, а у Квотриуса, у родного Квотриуса, в чьих глазах отныне поселился звёздный свет, спросить не догадался, полагая его недалёким и не умевшим читать их.
- Да, и как же ты сам, без помощи взрослых, научился читать? А писать как ты научился самостоятельно?
- Там к трапезе зовут, о брат мой возлюбленный. Так что поспешу я. Так не пойдёшь ли со мной или принести тебе сюда немного мяса и хлеба?
- Нет, Квотриус, не голоден я, а раз ты предпочитаешь хлеб насущный беседе духовной, в
кои-то веки меж нами состоявшейся, но желаешь прервать её на полуслове, что ж, иди. Я тебя не удерживаю.
Северус сказал эти горькие слова глухо, опечалившись и расстроившись, прерванный на полуслове какой-то там едой, не оборачиваясь и заходя в шатёр - маленький, грязный, держащийся на столбе - простой толстой палке и наружных верёвках, натянутых на колышки.
Войдя, Снейп в изнеможении опустился на покрывало и накрылся вонючей шкурой. Проваливаясь в сон, он решил, что ни за что не разденется в такой грязи, и что Квотриус сам, своими силами уймёт своё желание, без его, Сева, в этом участии, ну разве что совсем небольшом, да и то, если Квотриусу удастся разбудить его…
… И вновь пришёл сон:
Хогвартс, родные комнаты, вот я брожу по ним, ёжась от сырости и продирающего до костей холода, удивляясь, как вообще можно жить в подземелье, не видя ни солнечных лучей, ни живого ветра, ни синих туч и дождей, ни такого редкого, но снега.
Хожу, не как хозяин, а как гость…
Вдруг - каменный мешок - тюрьма и воспоминания о нашей любви с Квотриусом - самое светлое, что было, да, уже было и закончилось, в жизни моей, словно высасывает кто-то, а, скорее, что-то, из головы, выматывает душу, изводя её непрошеными слезами, опять холод - Азкабан, Дементоры…
- Не-э-э-т! - кричит Северус в отчаянии и… проваливается в кошмарный сон опять.
… Люпин, неведомо как оказавшийся в моей камере с ещё двумя оборотнями, все они безмятежно спят вповалку, и сам Ремус с ними.
По коридору идёт кто-то живой, наверное, охранник…
Кто-то знакомый - да это же голый, двадцатилетний на вид, Поттер! Вот чудо-то - пришёл, значит, поглумиться над ненавистным профессором, спасавшим его разум во время Последней Битвы от атаки Тёмного Лорда. Экий молодец, что голым пришёл - дай-ка я тебя разгляжу получше…
- О, да Вы красавчик, Поттер!..
- Я люблю тебя, Северус, ты знаешь. Прости, что не сумел сразу избавить тебя от этой злой участи, но вот я пришёл, и со мной охранник. Сейчас он освободит всех вас, невинно осуждённых бывшим министром магии.
Северус, да Северус же! Почему ты… так смотришь на меня?! Не прощаешь?
Как же мне без тебя жить?!..
- Прощаю… Гарри. Да и как мне-то без тебя? Я тебя…
… Снейп просыпается от того, что кто-то трясёт его за плечо, почему-то без этой идиотской, врезающейся даже через несколько слоёв одежды в тонкую кожу, лямки, соединяющей переднюю и заднюю части лорика.
- Кто здесь? Lumos!
А-а, это Квотриус, беспечно напевающий что-то, какую-то простенькую мелодию и говорящий спокойно:
- Ты кричал во сне, Северус. Я подумал, это потому, что ты заснул в доспехах, а ночью тело должно дышать, отдыхая от их тяжести, вот и приснился тебе, верно, невесть какой ужас. Да проснись же, Северус!
Северус гасит волшебный огонёк и помогает, сев, разоблачиться до сюртука и, снова с облегчением вздохнув, заваливается на смятое покрывало, но теперь ему холодно, он поворачивается к брату, тоже разоблачившемуся до туники и собирающемуся снимать и её - зачем?..
… Ведь ночью надо спать.
Я заваливаю набок не сопротивляющегося, а поддающегося мне Квотриуса, обнимаю его через так и не снятую тунику, пропахшую потом, прижимаю к себе, вернее, сам вжимаюсь в его горячее тело, а руки действуют сами по себе - залезают под тунику, резко приподнимают её, дотрагиваются до таких нежных и чувствительных, маленьких сосков брата и начинают их ласкать.
Квотриус старается сдержать стон, но тщетно, он стонет протяжно и мелодично, будто напевает какую-то, верно, ту, простенькую, незатейливую мелодию, что пел вначале, но не допел и теперь вот делает это.
Нет, это не стон, стонут вот так, и я сам застонал, от того, что Квотриус нащупал выпуклость на моих брюках и расстёгивает их…
Потом что-то невыразимо прекрасное, какое-то голубое, ясное, как летнее жаркое небо, свечение перед сомкнутыми веками, и разноцветные всполохи перед глазами и чувство, что мой член погружен во что-то узкое и горячее…
О-о, яркая вспышка, чувство долгого полёта без приземления, бесконечного, невыразимого в своей непрекращаемости…
Вдруг долгий крик брата: «Се-э-ве-э-ру-у-ус-с! Я лю-у-блю-у те-э-бя-а-а!»
Почти просыпаюсь и тоже шёпчу на ухо: «Я тоже тебя-а… " внезапно раскричавшемуся брату… Отчего?..
А-а, после всего этого, встревожившего душу и плоть, закончившегося влагой в этой удивительно горячей бездне.
Глубокий сон без сновидений до глухого, сентябрьского, теперь я уже знаю это, рассвета, холодного, мокрого, как…
Как мой член в лужице холодного уже семени, вытекшего из зада спящего и улыбающегося во сне Квотриуса.
Так, к своим изумлению и стыду, я обнаружил, что всё… то, после просыпания было вовсе не сном, что, практически спящий, я соблазнил и овладел братом, но, к счастью, по его желанию тоже.
Но этот сумасшедший сон… Почему я увидел… такого Поттера - нагого, влюблённого, а ведь и в темноте любовью искрились его зелёные, как у редкого котёнка, почему-то… такие любимые глаза.
Да, во сне я любил Поттера, а наяву, вернее, в полусне, овладел Квотриусом. Горячечный бред какой-то…
… Квотриус проснулся минутой позже и тут же одёрнул тунику - при свете начинающегося дня, ещё неясном и тусклом, он не хотел показывать наготы своей брату потому, что был воспитан в исконно ромейских традициях.
Они отводили любви время после укладывания на ложе и до вторых петухов, не более, то есть непроглядную темноту, изредка освещаемую месяцем. В полную же луну и несколько дней до и после полнолуния ромеи не предавались соитиям, если Луна была видна, считая, что это грех перед богиней Селеной, и вообще слишком светло для любовных игрищ. Ночи и дни посвящены были Селене - в храмах приносились в жертву белые голуби, агнцы - альбиносы, светлые ткани - шелка и сукно.
