Когда наконец бурные развлечения сменились спокойствием и безмятежностью, Эфразия сказала супругу:
— Друг мой, возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что между тобой и братом существует огромная разница. В нем нет ни капли доброты твоей, ни крупицы твоей кротости! Признаю: он не чужд добродетели, однако это возвышенное чувство занимает в душе его лишь крохотный уголок, в то время как в твоей душе оно расцветает пышным цветом. Стоит только взглянуть на тебя, как сразу проникаешься к тебе любовью, а чтобы полюбить его, на мой взгляд, следует приложить чрезвычайно много усилий.
— Слова твои, Эфразия, я могу приписать исключительно твоей любви ко мне. Мой брат-аббат любезен, остроумен, и, когда ты лучше узнаешь его, ты, без сомнения, станешь любить его так же, как и я.
— О друг мой, чтобы полюбить его, мне вполне достаточно тех уз, что связывают его с тобой; однако я по-прежнему утверждаю, что он тебя недостоин.
— Возможно, тебе больше понравится шевалье, — заметил Альфонс. — К сожалению, дела пока удерживают его в Ницце, где сейчас расквартирован его полк, но вскоре он приедет к нам, и я надеюсь, что все вместе, вчетвером, мы проведем в этом замке несколько счастливых и радостных лет.
— Ах, тебе уже мало моего общества! А мне для счастья ну^сен только ты,— ты один можешь сделать меня счастливой; кроме тебя, мне никто не нужен.
Тут беседа их была прервана г-жой де Рокфей, явившейся пригласить их в Ганж послушать в тамошней церкви новую проповедь отца Эусеба. И все обитатели замка отправились на проповедь. Отец Эусеб говорил о божественной любви. О, каким жаром пылали слова почтенного священнослужителя! С каким чувством славил он праведные души людские, воспитанные в любви к своему Творцу! Обращаясь к сердцам, он призывал всех почитать Небесного Отца, ибо Ему мы обязаны всем. Какую глубокую признательность обязаны
мы питать к Творцу своему — ведь именно благодаря Ему мы способны наслаждаться красотами и чудесами творения! В речи своей священник рисовал прекрасные картины мира, сотворенного Господом, и верующие в умилении преклоняли перед Творцом колени. Тех же, кто дерзко усомнился в величии Творца, речи отца Эусеба заставили раскаяться и уверовать.
— Тот, кто не верит, — говорил святой отец, — не может чувствовать; тот, кто не признает Господа творцом своим, слеп на оба глаза. В душе чувствительной всегда есть вера и любовь. О, неблагодарные сердца! Как смеете вы отрицать существование Бога, когда рука Его оберегает вас в пучине горестей, куда в неверии своем вы погружаетесь все глубже и глубже! Кому, по-вашему, обязаны вы способностью отражать удары тех, кого сами развращаете своими лживыми речами? Господь протягивает вам руку помощи, а вы ее отталкиваете! Не буду напоминать вам о гневе Его... я не намерен устрашать вас, хотя вы уже не раз заслужили Его гнев. Я хочу напомнить вам только о доброте Его. Торопитесь внять Его милосердному гласу, покайтесь, и объятия Его всегда будут для вас раскрыты.
В Ганже и окрест было немало протестантов, но добрая слава отца Эусеба шагнула так далеко, что многие протестанты являлись его послушать. Как и католики, они были растроганы его проповедью, — ведь любовь к Господу присуща всем и повсюду, во все времена и во всех религиях. Любовь эта объединяет людей, ибо каждое существо, наделенное разумом, непременно имеет религию и, исполняя ее обряды, отдает дань признательности Тому, Кто вдохнул в него жизнь. Все добро-
детели проистекают из искреннего принятия учения Господа, ибо учение это располагает душу к чувствительности, а чувствительность становится источником добродетелей. Душа же неверующего пуста, и он, не сумев воспринять ни единой добродетели, сам того не замечая, впускает в нее порок, от которого потом не в состоянии избавиться, ибо в борьбе своей не имеет помощников.
За обедом все говорили только о проповеди отца Эусеба; а так как добрейший реколлект отсутствовал (он остался обедать у кюре), то сотрапезники без смущения возносили ему самые возвышенные хвалы.
Только аббат де Ганж холодно отозвался об этой проповеди.
— Есть вещи столь естественные и простые, — заявил он, — что я всегда удивляюсь, отчего их делают темой проповеди. Проповедовать существование Господа означает предполагать, что есть люди, не верящие в Него. Но я не могу себе представить, чтобы в наших краях нашелся хоть один такой человек.
— Я с вами не согласна, — ответила г-жа де Рокфей. — Во-первых, я точно знаю, что мало кто из неверующих готов в этом признаться, и тех, кто не признается, на мой взгляд, немало. А во-вторых, я никогда не смогу назвать верующим того, кто слепо идет на поводу у своих дурных страстей. Если бы такой человек верил в Бога, разве не смог бы он с Его помощью укротить свои страсти?
— Но, — возразил аббат, — разве не существует законов, призванных остановить тех, кого не останавливает страх перед Божьей карой?
— Таких законов недостаточно, — продолжала г-жа де Рокфей, — к тому же их нетрудно обойти. Преступления, совершенные втайне, становятся неподвластны закону, а люди, обладающие властью, и вовсе дерзко презирают любые человеческие установления! Что помогает слабому не трепетать при одной только мысли о могуществе сильного? Только утешительная мысль о том, что справедливый Господь рано или поздно отомстит его гонителю! Что говорит бедняк, когда его обирают? Что говорит несчастный, когда его притесняют? «О! — восклицает и тот и другой, проливая слезы, кои тотчас утирает рука надежды. — С тем, кто меня тиранит, обойдутся так же, как и со мной; мы вместе явимся на суд к Предвечному, и там мне будет отмщенье». Так не отбирайте же это утешение у несчастных! Увы, зачастую оно единственное, которое у них остается, а потому не будем жестоки и не станем отнимать у них последнее!
Прекрасные глаза Эфразии, в полном согласии с ее добрым сердцем, одобряли все, что говорила г-жа де Рокфей. Бросив взгляд на невестку, Теодор стал рассеян и постарался придать разговору менее серьезный тон; ему это удалось, а вскоре беседа и вовсе прекратилась, ибо все вышли из-за стола.
Хотя для обитателей замка Ганж зима прошла в приятных беседах, развлечениях и забавах, все с радостью встретили наступление весенней погоды. Сердце Теодора было по-прежнему не на месте, и он наконец решился покинуть дом, где находиться ему стало крайне опасно. Однако разговор, состоявшийся у него с коварным Перре, неожиданно возродил в нем надежду на победу, на которую он давно уже перестал рассчитывать.
— Друг мой, — сказал он своему коварному конфиденту, — зима прошла, а дела мои так и не сдвинулись с места; прежние заботы гложут меня, и хотя кругом все оживает и цветет, сердце мое, лишенное пищи, отказывается присоединиться ко всеобщему возрождению. Словно увядшая роза, оно терзается прежними муками, сгорает от прежних желаний и, как и раньше, чувствует свое бессилие. Ну почему, скажи мне, почему, когда все в природе оживает, я чувствую в себе только смерть? Чем чаще я вижу Эфра-зию, тем сильнее я люблю ее и тем больше смущаюсь, не в силах заставить себя поведать ей о своих чувствах, пробудившихся во мне с неведомой мне прежде силой. Известно ли тебе, приятель, что я впервые не нахожу в себе мужества поведать женщине о своей любви, впервые мне страшно, что чувство мое может остаться безответным. Смущение мое наверняка покажется тебе странным, но, увы, любезный мой Перре, я ничего не могу с собой поделать.
