— Вот же, гад, этот Романюк! Вот же сапог! Опять выслуживается!
А я смотрю не на него, а на других, кто недобро и хмуро, смотрят на выскочку осуждающе. Вот он согнулся угодливо перед комендантом и что–то ему, объясняя, показывает на нас и на вешалку. Комендант кивает головой, а Романюк, срывающимся от волнения и доверия голосом уже заорал во всю мощь.
— Военнослужащие срочной службы и курсанты! В фойе, в две шеренги стройся! Форма одежды, шинель, бескозырка! По левую руку, становись!
И сам замирает в строю, в котором, толкаясь тут же перекатываясь телами, выстраивается под его левой рукой.
— Товарищ, полковник! — Пробует он доложить коменданту, выскочив перед строем.
— Отставить! А вот и пропажа нашлась! Живо, шинель ко мне!
Мы все поворачиваемся туда, куда показывает комендант.
На опустевших крючках гардеробных стоек висит одинокая, беспризорная шинель и над ней свесилась ленточками бескозырка. Эта его! Сразу же догадалась я. Все ведь одеты, а он выскочил раздетый. Так вот, что, оказывается, придумал Романюк! Ловко он, ловко, но причем здесь шинель?
Шинель уже сдернули с крючка и смахнули бескозырку, поднесли к коменданту, и, вывернув, наизнанку что–то показывают, пальцем на внутреннем кармане шинели.
Наступает полная тишина и вдруг радостный возглас коменданта.
— Курсант Рабзевич! Рабзевич, ко мне! — Тишина.
Его слова остаются без ответа. Строй теперь уже недобро молчит.
— Кто знает курсанта Рабзевич, выйти из строя на три шага.
Первым выскакивает перед строем Романюк. Секундой спустя, неуверенно выступает еще парочка курсантов, третьего курса. Они в бескозырках, с ленточками, на которых начертаны название нашего училища.
— Так, так! Значит, врать, укрывать, это, по–вашему, долг курсантов, будущих офицеров?
А потом к Романюку.
— Встать в строй!
И мило так улыбаясь.
— Пять суток ареста! Вам и вам! За укрывательство и пособничество пьянству! Встать в строй! Разойдись!
Мы, негромко переговариваясь, тянемся к выходу, опустив стыдливо глаза от услышанного и увиденного. Рядом со мной пихаясь к выходу, нагло протискиваются два комендантских матроса. И не стесняясь никого, один из них говорит так, чтобы это слышали многие.
— Курсант без бирки, что п….. без дырки! — И тут же нагло заржали оба.
Сразу же унизив всех нас и в первую очередь, тех, кто не решился и не заступился за нас, своих близких и любимых, не заступился за нас, своих кадеточек!
А меня от этих матюгов словно помоями кто облил. Фу! Так сразу стало гадко и противно! А еще и оттого, что их никто не одернул и не осадил из курсантов. Струсили! Поняла я. И от этого мне стало еще неприятней. Только девочки возмутились этой выходке наглой, а парни смолчали. Все промолчали! Тоже мне, кадеты!
Выйдя на улицу, я слышу, как одна из кадеточек спрашивает своего мальчика, курсанта.
— А как, как он фамилию этого курсанта узнал.
— Да, так! У нас же все подписано. Хлоркой или бирками. Голубь, комендант тот, на внутренний карман глянул, а там его, Рабзевича фамилия, на внутреннем кармане шинели написана. Понятно?
— Понятно!
И мне понятно.
А еще мне понятно, что они все совсем не орлы, а просто павлины с перьями. Как дело дошло до драки и оскорблений, то все в кусты! Тоже мне, вояки!
Мне еще полчаса пришлось ждать и мерзнуть на улице перед входом ДОФ, пока не вышел Володька. Мне и жаль было его, но и одновременно я была рассержена и не только на него, но и на всех их, кто струсил и так унизился. Так, что, как только он повел меня к троллейбусной остановке, я остановилась и ему говорю в сердцах.
— Знаешь, Володя, ты на выходные не приходи.
— Почему? Что–то случилось?
— Да, так. Может, что случилось.
— Что? Что такое еще произошло без меня? От чего у тебя ко мне отношение изменилось?
Я ему пересказала, как меня вытолкали бесцеремонно и как те, два козла комендантских, не постеснялись среди нас и как они выражались. Я ему так и сказала.
— Курсант без бирки… — А дальше, ты ведь сам знаешь. — Ну, скажи мне, наконец, как вы можете, такое унижение терпеть и молчать? Ведь все, что сегодня произошло, эта так унизительно!
— А, что ты прикажешь делать! Комендант, это власть. Как ты против него пойдешь?
— Не знаю. Просто я раньше думала, что вы, курсанты, гордые, орлы, а вы на деле оказались просто павлинами красивыми. Якоря, бескозырки, мичманки! Все красиво, да вот, вас раз и унизили, только ваши павлиньи перья торчат. А ведь мы рядом, с вами, между прочим, ваши девочки, кадеточки! Выходит, что раз вы не заступились за нас, то и нас этим самым тоже унизили. А я не хочу, не желаю таких унижений!
— Так, что, пока! — И сама побежала к троллейбусу.
Инга с Володькой, а я уже с Котькой. Парнем, из нашей школы, кто поступил в училище и только недавно стал первокурсником. Хотела написать, что Инга по–прежнему с Володькой, но! С некоторого времени все у них не так. О чем сейчас расскажу.
Котька или как все ребята его зовут Котяра, отчаянный и рисковый парень. А познакомились мы с ним на танцах в училище.
Я, как не брыкалась, а Инга все же потащила меня с собой. Володька ее попал на дежурство и был начальником патруля в клубе, поэтому Инга туда же, к нему. Ну и меня заодно затащила. Она боялась, что Володька ее пошлет куда подальше. Чувствовала за собой вину. Так бы я не пошла, ни за что. А тут такое дело, можно сказать по братской любви и дружбе согласилась. Но об этом чуть позже. А пока, вот что происходило.
Я после того посещения ДОФ две недели никуда не выходила. Только все по делам, учеба и все такое. Еще маме помогала.
Инга после командировки очень сильно изменилась, даже мама ее не узнала. Приехала, глаза горят, вся из себя такая важная и какая–то даже нахальная. Со мной, как с чужим человеком.
Как приехала, сразу на телефон и что–то, кому–то мурлыкать стала. МУР–МУР–МУР. Я ей, когда закончила свои мурки говорю.
— А как же Володя? Что, все! Наверняка спуталась уже с каким–то женатиком? Так?
А она мне.
— Тише, тише! А то мама узнает.
А мама уже и так догадалась, как и я. Тем же вечером она от Володькиного звонка открутилась и ускакала. Наверняка на свидание с этим женатиком. Володька звонил еще пару раз, но мама сказала, что Ингу вызвали срочно на работу, на какую–то важную операцию.
— Знаем мы эти операции на одном месте, мама. — Ехидничаю я.
— Да, будет тебе! Инга уже взрослая и сама разберется во всем. Ну, если она Володьку потеряет, то дурой будет самой последней. Можно сказать, что у нее сейчас самый важный в ее жизни период. — А я, ее поправляю и говорю.
