К тому же, одно дело просто глазеть украдкой, и совсем другое — иметь возможность всю эту красоту пощупать, потрогать, погладить. Почувствовать завораживающее напряжение мышц под светлой кожей, пробежаться пальцами по его груди и животу, не имеющему никакого намёка на обожаемые всеми кубики пресса, но всё равно приятно твёрдому, плотному, чуть вздрагивающему под моими дразнящими прикосновениями. И даже задеть вскользь тёмные волосы, тонкой полоской спускающиеся вниз от пупка и ныряющие под пояс брюк.
А он безжалостно обжигает меня губами: раз, второй, третий. Даёт секунду на передышку, на возможность вынырнуть резко из расплавленной сладкой истомы, чтобы со следующим поцелуем погрузиться в неё ещё глубже и окончательно потерять рассудок, случайно оброненный между прикосновением влажного кончика языка к моей шее и движением ладони вверх по внутренней стороне бедра.
Не должны быть у человека настолько горячие губы! Это надо запрещать на законодательном уровне, потому что устоять перед ними невозможно — даже если бы вдруг захотелось.
Пока они хаотично клеймят мою кожу, — в ложбинке груди, над выступом ключицы, на хрящике ушной раковины и под лямкой майки, уверенно и быстро стянутой с моего плеча зубами, — я совсем забываюсь и хватаю его за плечи, желая прижать как можно ближе, и первая испуганно вздрагиваю, ощущая шероховатую поверхность только что наложенного бинта.
Валера же будто и не замечает ничего; только покрепче перехватывает ладонями мои затылок и талию и затягивает меня к себе на колени.
— Ты такая красивая! — выдаёт он внезапно, и я даже теряюсь на несколько мгновений, широко распахиваю глаза и ошарашено смотрю на него, правда вижу только вихрь взъерошенных волос, на затылке забавно примявшихся о подголовник сиденья в машине.
Какие же возмутительно банальные и головокружительно приятные слова.
Как бы невзначай целую его в лоб, — на всякий случай, чтобы убедиться, что это точно не действие поднявшейся из-за раны температуры, — и льну к нему осторожно, медленно, наслаждаясь тем, как тепло становится в мужских объятиях.
Тепло не только физически. Тепло притаилось ещё и в груди: мягкое, пушистое, лёгкое. Оно прочными раскалёнными нитями вяжет тугие узлы внизу живота и притягивает меня вплотную к нему, стягивает нас друг с другом.
Одним быстрым движением моя майка оказывается снята и швырком откинута на подлокотник дивана, поверх снятой им прежде футболки. Так, вместе, они и сваливаются на пол, и мне не удаётся сдержать короткого смешка, почти не различимого в череде стонов и нашего громкого дыхания, и заглушённого несколькими шуточными укусами ему в подбородок.
И правда — колючий. Только мне всё равно как-то совсем извращённо хочется потереться о него щекой и даже замурчать от удовольствия.
Тем более сейчас, когда можно снова прикрыть глаза и прочувствовать соприкосновение наших тел, между которыми больше нет тонкой преграды одежды. Кожа к коже, губы к губам, и даже дышим мы сейчас в унисон, синхронно обхватываем друг друга руками и сталкиваемся языками.
Меня так кружит, будто он делится со мной вовсе не кисловато-сладким привкусом леденцов, а терпкостью выдержанного вина. Ведёт, покачивает, опьяняет. Становится совсем не важно, что в гостиной до сих пор горит раздражающе-яркий свет, совсем не подходящий для создания романтической атмосферы; да и все не единожды повторенные мной разумные доводы, почему не стоит этого делать, вдруг просто теряются, скрываются за пеленой тумана, окончательно заволакивающего рассудок.
Его ладонь легко и быстро скользит по моей ноге, поднимается от колена к бедру, игриво перебирая пальцами и сразу же ныряя ими под объёмные свободные шорты. А я ведь ещё с досадой думала о том, как некстати заляпала на кухне свои домашние штаны, пока вторые не успели высохнуть после стирки, и нехотя надевала эту слишком открытую пижаму. Получается же, что сегодня у меня действительно полоса везения — просто такого, которое сразу за везение и не примешь.
Как и вид кровавых потёков на спине у Валеры тоже не располагал к мыслям об удаче. Я и сейчас, заметив проступившие сквозь бинты бледно-розовые пятна, собираюсь решительно отправить его спать и, к сожалению, не с собой. Но стоит мне всё же найти силы оторваться от горячих губ и прервать поцелуй, показавший особенно восхитительным уже потому, что должен был стать последним, как он сдвигает в сторону тонкий лоскуток белья и проводит у меня между ног.
— У тебя же… рана… — еле бормочу, пользуясь последними секундами возможности здраво рассуждать, пока его пальцы только неторопливо кружат вокруг клитора, но ещё не прикасаются к нему.
— Ага, — кивает он насмешливо и громко чмокает меня в нос, одновременно с этим входя внутрь всего на одну фалангу, раззадоривая и намеренно сбивая с толку.
Только два года одиночества, безумное возбуждение, желание облизать и проглотить его целиком вкупе с совершенно выбивающейся из всех перечисленных факторов нежностью что-то стремительно перещёлкивают внутри меня. И я практически скулю от удовольствия, упираясь лбом ему в переносицу и оцарапывая шею ногтями, в исступлении ища, за что бы ухватиться.
Нетерпеливо ёрзаю на месте, откровенно двигаю бёдрами, сама насаживаясь на его палец до упора, а потом пугаюсь чувств, надвигающихся огромной неотвратимой лавиной, и замираю. Но слишком поздно: оргазм всё равно ощущается внутри яркой тепловой вспышкой и рассыпается по коже юркими мурашками.
Минута тишины требуется нам обоим, чтобы осознать случившееся, — не знаю, как Валера, но я оказываюсь совершенно ошарашена подобной реакцией собственного тела, — а по её истечении он ловко подхватывает меня под ягодицы, поднимается с дивана и быстрым шагом тащит прочь из гостиной.
— Да я сама… — несмело пытаюсь сопротивляться, даже не удивляясь тому, что он снова не даёт мне договорить, на этот раз затыкая рот поцелуем.
То ли моё восприятие искажает всё до неузнаваемости, то ли его выдержка и способность сохранять видимое спокойствие начинают подходить к пределам допустимых возможностей, но теперь движения кажутся поспешными, судорожными, совершаемыми торопливыми рывками. Мы так отчаянно впиваемся друг в друга губами, — как первый и последний раз, — что ничего не замечаем вокруг себя и умудряемся врезаться в каждый встречающийся на пути дверной проём, набивая себе синяки и шишки.
А на кровать в его спальне валимся ничком, и у меня в животе случается какой-то взволнованно-испуганный кувырок, потому что я совершенно теряюсь под ним, даже не осознаю толком границы своего собственного тела. Повсюду чувствую его, — прикосновениями поглаживающих меня рук, настойчивыми поцелуями на груди, придавливающим к матрасу весом, — и испытываю одновременно и восторг, и лёгкий страх перед силой этих эмоций.
— Ладкаааа, — зовёт протяжно, не прекращая неуклюжих попыток одновременно стянуть свои брюки и мои шорты, при этом не вставая с кровати. Я не рассчитываю услышать продолжение, а зря, потому что говорит он скомкано и быстро, почти скороговоркой: — Ты же сказала, что не будешь со мной спать!
— Что?
— Ну тогда, когда я тебя впервые сюда привёз. Это ведь значит, что ты передумала?
— Ты совсем чокнутый?! — выдыхаю я, жалея, что в темноте совершенно невозможно разобрать выражение его лица. Потому что в томном шёпоте, прерывающимся хриплым дыханием и шуршанием стягиваемой одежды, не расслышать саркастичных ноток, а мне вдруг становится очень страшно, что он это всерьёз.
Тем более Валера неожиданно отстраняется и поднимается на ноги, оставляя меня в недоумении.
— Это вопрос или утверждение? — уточняет он, на ощупь выискивая что-то в прикроватной тумбе, и только шелест пакетика с презервативом окончательно прогоняет мысль о том, что я умудрилась связаться с настоящим психом.
Хотя такой дрянной характер тоже можно внести в список лёгких психических отклонений.
— Ой, знаешь что! — мой неубедительный рывок в сторону он останавливает, кажется, даже прежде, чем я в действительности начинаю его осуществлять. Обхватывает меня руками и придавливает обратно к постели, используя очевидное преимущество: из-за раны мне не удаётся даже от души помолотить руками ему по плечам, выражая своё негодование, да и чертовски нелегко строить из себя обиженную, когда возбуждённый член уже упирается в лобок.
