Но по расслабленной осанке, независимому движению рук, качанию головы, я понимаю, что задача невыполнимая – Гроза М просто тащится от себя самого. Самовлюбленный, дерзкий прилипала. Но притягательный и невыносимо чарующий.
– Так что играть? – его длинные пальцы застывают на бархатном и низком аккорде с седьмой ступенью и оставляют в воздухе волнующий резонанс. Игорь спокойно поворачивает голову и смотрит мне в глаза. – Вера?
– Ложкой снег мешая, – прищуриваюсь. Ну, не может он знать колыбельную. Да, известная, да, легкая, но такой заводила и «душа компании» вряд ли интересуется детьми, и я застываю, когда младший непредсказуемый Гроза свободно начинает играть вступление.
Издевается? Есть что-то, чего он не умеет?
И я пропускаю куплет, потому что сжимаю губы и смотрю в окно, пытаясь прийти в себя, а Игорь повторяет квадрат и терпеливо ждет. И ко второму кругу аккордов я решаюсь, но пою тихо, мягко, едва приоткрывая рот:
– Ложкой снег мешая, ночь идет большая…
В горле стынет горький ком, я чувствую, что дальше не смогу выдавить из себя и звука. Зачем, зачем я это ляпнула? Но пою вопреки:
– Что же ты, глупышка, не спишь? Спят твои соседи – белые медведи, спи и ты скорей, малыш…
Пока Игорь разыгрывает простой, но очень мелодичный проигрыш, я дышу через нос, прогоняя давление в голове, уничтожая память и мысли. Пытаюсь дышать и не сдаваться, но это так сложно. Хорошо, что я присела на окно, потому что ноги меня не держат и норовят подогнуться.
Он играет дальше, а я резко отворачиваюсь к окну и зажимаю рот ладонью. Больше не могу. Не могу...
Переливы мелодии обрываются быстрыми шагами. Он не спрашивает разрешения, просто утыкается губами мне в шею, щекочет кожу мягкой бородой и замыкает спереди крепкие руки.
– Эй… это было непередаваемо. Ты чего? – говорит нежно, а я шатаюсь от его силы, запаха, необъяснимой власти надо мной.
Не могу ответить, потому что вряд ли кому-то вообще смогу сказать о своем прошлом. Я не плачу, давлю эмоции усилием воли и прижимаю ладонь ко рту так сильно, что немеют губы.
– Ты ведь сама попросила сыграть колыбельную, – шепчет Игорь. – Почему не сказала, что это для тебя так тяжело? Что с тобой случилось, булавка?
– Молчи, – кладу руки на стекло и наклоняю голову. Мне хочется просочиться сквозь расплавленный песок и стать невидимкой. Холод идет через пальцы и укрывает плечи пучками дрожи. Ладони Игоря опускаются ниже, мимо опасной зоны груди, на живот. Он прижимает к себе осторожно, прикасаясь легко, без давления. Не пытается искушать, лапать и прочее. Стоит рядом, как ангел-хранитель, хотя по глубокому дыханию слышу, что сдерживаться ему очень сложно.
Не получается его прогнать – сама хочу тепла сильных рук, нежных и горячих прикосновений. Вопреки всему пережитому, несмотря на запреты и обещания никогда-никогда и никому не позволять себя трогать, меня тянет к этому мужчине.
– Идем, – вдруг говорит Гроза, хватает меня за ладонь, как ребенок, что хочет показать игрушку, и подводит к инструменту. – Садись.
Я слушаюсь.
– Ничего не бойся, булавка, я хороший, – он садится позади, согревая меня собой. – И никогда не причиню тебе зла. Верь мне.
– Многие так говорят, – опускаю голову на грудь, потому что моя правда прорывается наружу, а я хочу снова заползти в панцирь сильной и неприступной женщины.
– Просто послушай, – говорит мягко Игорь. Он ведет себя сдержанно, не так, как обычно, но я не чувствую подвоха, не ищу обман или притворство, потому что Гроза кажется настоящим. Искренним.
Музыка из-под его пальцев не заморочена стандартами, не напичкана вереницей сложных аккордов. Она широкая в своем проявлении, но простая по сути.
Он поет хрипло, голос не украшает всякими техническими премудростями, скользит сердцем по словам, словами по моему сердцу:
– Видишь, тоскует небо
и не скрывает холодных слез?
Только остатки света
нам продлевают жизнь из грез…
Но мы с тобою живем на воле,
и греет солнце нам ладони.
Глаза откроем, любви не скроем.
О жизни мы ни с кем не спорим.
Игорь прекращает играть и петь, заставляя меня натянуться струной. Мне нужна его музыка, я объяснить этого не могу, но хочу услышать дальше.
– Пой. Еще.
– Нет, – говорит он тихо. – Я хочу, чтобы ты, – вздыхает, – пела.
Кладу затылок на его плечо и осторожно провожу по его рукам, собирая дрожь.
– Я слов не знаю…
– Они простые, – Игорь немного подвигается ближе, заставляя меня краснеть, потому что его бедра оказываются слишком близко, и, увлеченно повторяя припев, по строчкам диктует мне слова. А я, глупая дурочка, запомнить не могу, потому что голова думает совсем в другом направлении.
– Я почти запомнила, – говорю, когда младший и непредсказуемый третий раз повторяет мне четверостишие, проигрывая по очереди аккорды.
– Не волнуйся, я подскажу, – приободряет с легкой улыбкой и снова играет сначала. Куплет поет сам, а потом кивком приглашает меня вступить.
Я не знаю, что мною движет, что толкает на это безумство, но включаюсь в его игру, осторожно скольжу по непривычным нотам, пропеваю слова и увлекаюсь настолько, что не чувствую, как Игорь целует мне ухо.
Замечаю только, когда начинаю гореть изнутри, а петь приходится с элементами расщепления.
Мы оба затихаем и примораживаемся от остаточного звона струн в глубине инструмента. Гул сдавливает уши, бешеный пульс отбивается в висках, дыхание раскаляется на кончике языка.
Я немного поворачиваю голову, не дышу, не двигаюсь… Ловлю настырные и горячие губы своими.
Глава 20. Вульф
Мне кажется, что я могу дышать ее голосом. Не пить, не есть, а только слушать. В нем есть необычные обертона, легкая хрипотца, глубокий низ и сочная середина. Все это делает Веру уникальной. Я узнал бы ее из сотен тысяч голосов. Булавка не понимает, что для меня значит, и сейчас я готов ради нее на что угодно.
Сам не до конца понимаю почему, но, музыка свидетель, я дурею от этой крошки.
Но она себя не ценит, спряталась под тонкой шкуркой и отрешается от всех. Работает, чтобы жить, ест, чтобы жить, пьет, чтобы от жажды не умереть, и больше ни на что не претендует. Так ведь нельзя! Она достойна большего.
Куплет и припев обрывается нашим общим онемением. Несколько секунд я стараюсь не дышать, чтобы Вера снова не испугалась, потому что штаны за ее бедрами распирает от желания, и хрен упирается в ее упругую попку. Я тресну, если она хоть раз поерзает или отклонится назад.
То, что со Свиридовой случилось, оставило в душе не просто шрамы, там кровоточащие раны до сих пор, и, осознавая это, я не могу банально ее желать, не получается быть таким, как со всеми – властным засранцем. Это пошло и неправильно. С ней все иначе. Не могу даже мечтать, что она позволит к себе прикоснуться, а чтобы почувствовать ее полноценно – запредельно и кажется сказкой.
У меня в голове мысли и предположения, какую тайну хранит моя нежная малышка, одни хуже других. Насилие, выкидыш, убийство, трагедия… Что там могло случиться? И как давно?
Из-за тяжести в груди и дурного предчувствия опускаю голову и без намеков целую маленькое ушко: никаких сережек, хотя дырочки есть, чувствую их языком. Это получается непроизвольно, и я готов отстраниться, как только она скажет «стоп». Хочу успокоить, а не испугать, отвлечь, а не надавить, подарить минутное забытье.
Вера внезапно поворачивает голову и натыкается на мои губы. Я целую ее или она меня некогда разбираться. Мы слетаем с катушек, срываемся с петель, бежим за руку в пропасть.
Она настолько вкусная, что мне хватает нескольких толчков вперед, чтобы тихо зарычать от голода. Хочу ее. До трясучки и покалывания в кончиках пальцев.
Ее гибкий язык сталкивается с моими зубами, сплетается с моим языком, и проглаживает рот внутри с бешеной неистовой жаждой.
Когда руки непроизвольно тянуться к ее груди, я себя отрываю от нее с протяжным скулением и шарахаюсь к стене.
