По возвращении в Нью-Йорк Гладис попыталась возобновить отношения с Лоном, но художник, как оказалось, успел за этот промежуток времени жениться. В очередные выходные девушка, под предлогом навестить Мэри Энн, слетала в Вашингтон, где договорилась о свидании с Дэнни, на которое тот явился с невестой.
6) К Питу — соседу по этажу — ее толкнула мучительная потребность забыть предательство Рикардо. Неделя за неделей Гладис не представлялось никакой возможности познакомиться с каким-нибудь представителем сильного пола — покуда однажды, взяв отгул, она не решила постирать и не спустилась в подвал, где стояла платная стиральная машина для общего пользования. Там-то она и встретила соседа — одного из самых, как ей казалось прежде, грубых и стервозных жильцов дома, с которым она боялась входить в лифт. На сей раз, однако, между ними быстро завязался непринужденный разговор. Сосед, проводивший, как выяснилось, целые дни взаперти за переводами — в то время, как его жена отправлялась на службу в свое учреждение — остроумно повествовал ей о своей титанической борьбе с алкогольными наклонностями: о том, как на протяжении бесконечного рабочего дня в окружении лишь иностранных текстов и словарей ему постоянно приходится сопротивляться искушению спуститься вниз и надраться в баре напротив. На прощание он полушутливо спросил Гладис, не пригласит ли она его к себе на единственный глоток чего-нибудь, который он-таки готов себе позволить ради знакомства. Она ответила, что, к сожалению, ей уже пора уходить.
На другой день сосед постучался к ней в дверь, так что она вынуждена была, по крайней мере, ему открыть, разрываясь между потребностью побыть в чьем-либо обществе и опасением навлечь на свою голову неприятности в результате посещений женатого соседа. Тем не менее, она впустила его, они выпили виски, и кончилось все постелью. Однако во время последующих своих посещений сосед все большее предпочтение оказывал не ей, а алкоголю, увеличивая дозы, и, наконец, однажды утром Гладис, войдя в лифт, очутилась нос к носу с его супругой, которая первой заговорила с ней, попросила, чтобы девушка избегала открыто держать дома спиртное, вымученно попрощалась с нею и вышла. Гладис последовала ее совету, спрятала виски подальше, и во время своего очередного, и последнего, визита сосед, извинившись за свое поведение накануне, бросил взгляд на опустевшую полку, где обычно стояли бутылки и сифон, и через пару минут раздраженно распрощался.
К тому времени Гладис вдруг обнаружила, что слабые транквилизаторы, помогавшие ей на протяжении многомесячного ожидания ответа из консульства, перестали на нее действовать. В особенности выбивали ее из колеи любезничающие на улицах молодые и симпатичные парочки, которые встречались ей по дороге с работы. Войдя в свою чудесно согретую центральным отоплением квартиру, Гладис с тоской озирала царившие всюду чистоту и порядок: не в силах спать дольше пяти утра, она ежедневно поднималась и убивала остаток времени до ухода на службу уборкой.
В эту зиму состояние ее ухудшилось. Недосыпание обернулось растущей подавленностью, и она вынуждена была увеличить дозу транквилизаторов, что, в свою очередь, повлекло сонливость и заторможенность в течение всего дня — так что на службе ей приходилось совершать над собой болезненные усилия, чтобы сосредоточиться. Все чаще приходилось ей брать отгулы за свой счет. Запершись в квартире, Гладис пыталась восстановить силы бездельем перед телеэкраном. Весной она не нашла иного выхода, как лечь в клинику — из опасения, что нервный кризис может достичь предела, за которым она не сможет устоять перед искушением броситься из окна. А это было против ее принципов.
Вскоре, по рекомендации врача, мать Гладис прилетела из Буэнос-Айреса в Нью-Йорк и убедила дочь вернуться на родину. Из Буэноса-Айреса они направились прямиком в Плаю Бланку, маленькое курортное местечко, где Кларе Эвелии был предоставлен влиятельными друзьями на неопределенный срок небольшой коттедж. Шел май 1968 года.
Английский офицер (едущий в вагоне экспресса Шанхай—Пекин). Ты переменилась...
Марлен Дитрих (отчужденно, следя сквозь стекло окна за проносящимися мимо пейзажами). Что, стала менее привлекательной?
Английский офицер. Нет... Мне ты кажешься красивее, чем прежде.
Марлен Дитрих. Так в чем перемена?
Английский офицер. Не знаю... Но мне бы хотелось как-то это выразить.
Марлен Дитрих. Ну, что ж... Теперь у меня другое имя.
Английский офицер. Вышла замуж?
Марлен Дитрих (желчно). Нет... Потребовался не один мужчина прежде, чем я превратилась в (поглаживая черный плюмаж на своей шляпке)... Шанхайку Лили.
Английский офицер. (с плохо скрытой яростью). Так ты и есть Шанхайка Лили!
Марлен Дитрих. Да, знаменитая Белая Лилия Китая. Ты, должно быть, слышал, что обо мне рассказывают. И что еще хуже — поверил всем этим россказням...
(«Шанхайский экспресс», Парамаунт Пикчерс)
Плая Бланка, июнь 1968 года
Ручка стоит горизонтально. Когда дверь закрыта, та находится именно в таком положении и дверной проем полностью закрыт — покуда незаметный поворот ручки вниз не насторожит того, кто наблюдает за этой дверью, лежа в постели. Если окно приоткрыто и на улице веет хоть слабый ветерок, то, даже не глядя на дверь, по внезапному току сквозняка можно догадаться, что кто-то без разрешения вошел в комнату. В двух кварталах от моря — дорожки, сад, дом с гостиной, двумя спальнями в глубине, ванной и кухней, запущенный двор с парой сосенок, посаженных в прошлом году. Дом, где живут две одинокие женщины, одна из которых, мать, сейчас спит глубоким сном в соседней спальне. И не слышит крадущихся шагов. Забывчивость, оставленная на ночь незапертой входная дверь — по недосмотру, а может, и сознательно, теперь уже не определить, поскольку психологи не умеют читать мысли своих пациентов: они могут порой угадать правду, но если попросить их заявить о своей догадке вслух, дав присягу перед трибуналом, они откажутся это сделать. Равно как и их пациенты не смогут с уверенностью утверждать, что позабыли запереть дверь на ключ, подчиняясь каким-либо постыдным побуждениям. Входная дверь не видна с постели. Первым предупреждением является бесшумный поворот дверной ручки и фигура, вырисовывающаяся вслед за этим на пороге спальни. Слабый скрип дверных петель также оказывается не в состоянии разбудить мать. Зимой в этом прибрежном городке всегда не смолкает свист ветра, шелестят иглами сосны — и этот жалобный стон ветра убаюкивает и заглушает звук шагов. Он прижимает палец к губам, веля молчать; теперь он стоит уже так близко, что голос его нельзя услышать из соседней спальни: он говорит прямо ей на ухо. Подле кровати на полу лежит овечья шкура, на которую, поднимаясь, наступает босыми ногами дочь: чистые ступни попирают длинную серо-белую шерсть, недавно вымытую почти до белизны и расчесанную толстым гребнем. Шерсть хранит тепло и не обжигает ноги холодом плиточного пола. Под стеклом на ночном столике — карта Америки с нанесенными красным карандашом маршрутами Вашингтон — Нью-Йорк — Лос-Анджелес — Сан-Франциско — Нью-Йорк — Мехико — Акапулько — Нью-Йорк — Буэнос-Айрес, полускрытая имитированной под белый мрамор подставкой от лампы — с двумя рожками под абажуром из матового шелка и двумя фарфоровыми цветками с маленькими листиками по бокам, которые украшают подставку. Цветы фарфоровые — как и сама подставка, из которой они как бы вырастают и которая изображает ствол дерева, — и расположены чуть ниже того места, где этот стилизованный ствол разветвляется надвое. Цветы и листочки также имеют оттенок белого мрамора, но отливают фарфоровым блеском, и после протирания влажной тряпкой пыли в их складках не остается и можно их лизнуть: они безвкусны. В гардеробе хранится флакон с лосьоном. Достаточно четырех-пяти капель, упавших со стеклянной крышки флакона, чтобы фарфоровые цветы заблагоухали, точно чудесный сад, но если затем лизнуть их или поцеловать — язык начинает гореть от лосьона, словно от спирта, которым заправляют спиртовки. Эти цветы предназначены для того, чтобы любоваться ими, либо глубоко вдыхать распространяемый ими аромат после того, как их надушат. Слов, которые он тихо, чтобы не было слышно в соседней комнате, шепчет ей на ухо, почти невозможно разобрать; порою шепот прерывается поцелуем, и из опасения, что поцелуй его окажется болезненным, она не улавливает смысла его слов. И лучше не слушать, потому что, быть может, он сообщает, что должен возвращаться обратно сегодня вечером; если бы не эти холода, он бы, возможно, плюнул на свои обязательства и остался еще на два-три дня, скрываясь за соснами в саду или в гардеробе. На улице холодно, ему бы следовало поторопиться и войти внутрь. В правой руке подарок от Мэри Энн: распустить шелковый бант, снять шуршащий целлофан, укутывающий сверток, затем плотную вощеную бумагу в фисташково-белую полоску, под которой обнаруживается продолговатая коробка, пока еще ничем не выдающая своего содержимого — поскольку на лице видны следы угрей, а нижнее белье скрыто под пиджаком из толстого материала с пуговицами в виде якорей, жилетом из искусственного кашемира, рубашкой в клетку и вельветовыми брюками. Для женщин же за тридцать этот день ничем не отличается от других. Должно быть, этот Нью-Йорк самый большой город в мире... Автомат за монету, опущенную в щель, выдает струю газировки цвета жженого сахара, наполняя ею бесцветный стакан, — быть может, точно так же пузырьки эти взрываются не только внутри стакана, но и во рту, и в горле; две большие монеты, опущенные в другой автомат, — и открывается дверца, выдавая бутерброд с рыбой, салатным листом и двумя ломтиками помидора, поверх которых капнуто немного яичного соуса. Потихоньку откусывая от этого сэндвича, поглощаешь его без всякого труда, однако если бы рука убийцы вздумала засунуть его целиком в рот своей жертвы — исход был бы смертельным. Деревья дышат с помощью листьев, и в это время года повсюду, как и следовало ожидать, видны пробивающиеся нежные побеги. В нескольких кварталах возвышается глыба двадцатиэтажного блочного дома, по тридцать квартир на каждом этаже — два на три будет шесть — итого шестьсот квартир, и случись юноше, которому поручено передать подарок, потерять записку с адресом, ему придется обратиться за помощью к коменданту здания, а того может в этот момент не оказаться на месте[2]. Неважно, коли лифт окажется сломан: тело юноши натренировано занятиями баскетболом, тройным прыжком и плаванием, хотя в этом семестре ему и пришлось сложиться вчетверо, чтобы вызубрить причины, побудившие различных президентов страны действовать так или иначе. Короткие каникулы начинаются с похода в Нью-Йоркский исторический музей, нечасто посещаемый публикой и не фигурирующий в газетных разделах, где дается расписание работы других музеев. Еще каких-нибудь несколько дней — и все дамы Соединенных Штатов выйдут на улицу в новых шляпках, покрытых цветами в тонах цикламена или розы; и если снять пиджак, жилет, рубашку, брюки, ботинки, носки — то там, под нижним бельем с набивным рисунком могут обнаружиться свежие побеги вьющегося растения, напоминающего плющ. Излишнее юношеское полнокровие способно вызвать появление угрей, которые производят отталкивающее впечатление и не способствуют мыслям о ласках, ни, тем более, о поцелуях. Однако когда из той же самой плоти пробиваются светло-зеленые ростки — вскоре образуется переплетение новых стеблей и листьев; плющ, покрывающий стены сумрачных университетских корпусов, кажется темным в сравнении с мягкой светлой зеленью шиповника, который лишен игл — так что можно осторожным движением срезать его с торса, ног и рук, не проронив ни единой капли крови из нежных стеблей. Для этого лишь нужно четко уяснить, где живая плоть переходит в растительную ткань, однако прикосновение к некоторым местам означало бы полное отсутствие целомудрия[3]. Очищенная в конце концов кожа — бледно-розового цвета, она много месяцев не видела солнца, в то время как покрывавшая ее зелень шиповника была окрашена столь сочно. От долгих занятий позвоночник его изогнут — тогда как она смотрит по телевизору старые фильмы выпрямив спину и стараясь не горбиться. Первый поцелуй следует не в ухо, а в губы — ее сухие губы любительницы газированных напитков: только сок из свежих фруктов порой и способен увлажнить их и утолить жажду... Тихо! Не говори ничего, даже шепотом: слышишь эти шаги? Мать уже успела подняться, сейчас она постучит в запертую дверь — он прячется в постели; простыни из плотного полотна, гнетущего отечественного производства — где они, мягкие, нежившие тело нью-йоркские простыни? Не может быть, чтобы это были те же самые, те, в которые она завернута, обычные простыни позорного цвета — ибо в этой стране не умеют изготавливать анилиновые красители. Он еще не различает ее, так как не успел дойти до кровати и стоит, вглядываясь, в дверном проеме — возможно, ему придется где-нибудь за деревом переждать еще день, чтобы совершить новый набег на комнату, где ждет жертва, у которой не хватает ума позвать на помощь.
