Иногда я тихонько прошу его потерпеть. Ещё немного, совсем чуть-чуть. И он всегда улыбается, выжидает несколько минут, позволяя мне смириться с проявленной слабостью, и только потом так же тихо отвечает: «Конечно же, Ма-шень-ка».
Потому что я говорю это ему, но обращаюсь к себе.
Первое время после того, как он забрал меня из Питера, мы только и делали, что трахались. Вместо разговоров, вместо ссор и примирений, вместо признания совершённых ошибок и столь необходимых извинений за причинённую друг другу боль. И все решения принимались моментально, необдуманно, импульсивно, в перерывах между еблей в туалете какого-то грязного придорожного кафе и минетом на обочине федеральной трассы.
Я захотела увидеть баб Нюру, с которой за два года могла лишь иногда созваниваться по телефону, придумывая какие-то нелепые объяснения тому, почему никак не могу приехать, и мы отправились прямиком туда, минуя Москву. И когда Кирилл с наглой ухмылкой заявил ей о том, что скоро у нас свадьба, мне оставалось только бросать на него злобные взгляды и поддакивать той истории наших отношений, которую он сочинял на ходу.
Я не задавала вопросов. Просто боялась. Боялась, что хоть сотая доля того, что придумала себе за время нашей последней разлуки, окажется правдой.
Как же я корила, ненавидела, презирала себя за то, что тогда попросила его не приходить. Думала, так будет легче, будет честно и правильно для нас обоих. Только каждую следующую ночь тряслась в лихорадке, выплакивала литры слёз, твердила, что это уже навсегда, но продолжала надеяться. Ещё отчаяннее прежнего всматривалась в лица прохожих и вслушивалась в шорохи за дверью, окончательно сходя с ума.
Почему-то меня не покидала уверенность, что он никогда больше не вернётся. Что мне удалось окончательно порвать, растоптать то хрупкое и прекрасное, связывающее нас воедино даже сквозь расстояние.
И когда он всё же приехал, я словно угодила на крючок, намертво засевший остриём в разросшемся до небывалых размеров страхе вновь его потерять.
Но самое тяжёлое, — страшное, странное, болезненное и невыносимое, — было ещё впереди. Не в моём упрямом молчании, не в согласии с каждой своенравной выходкой, не в попытке потакать всем его желаниям, лишь бы не оттолкнуть от себя.
Кирилл хотел ребёнка. Мы прошли все необходимые для этого обследования, и с первого взгляда всё выглядело вполне радужно: никаких существенных проблем врачи не нашли, дав нам целый год, в течение которого беременность наверняка должна была наступить.
Только через несколько месяцев стало понятно, что со мной что-то не так. Один из яичников мне удалили после разрыва кисты, а оставшийся не функционировал как надо, перейдя в спящий режим. Я ездила на УЗИ, сдавала анализы, делала тесты — но овуляция так и не наступала, лишая нас даже самой возможности зачатия.
Мы не обсуждали это. Привычка делать вид, будто ничего не происходит, сыграла против нас, превратилась в капкан, в огромную и пылающую жаром пасть преисподней, куда каждый из нас зашёл по собственному желанию. По глупости, упрямству, взаимному недоверию и обоюдному стремлению скрыть друг от друга себя настоящих, боясь разочаровать и разочароваться.
Спустя полгода даже мимолётный взгляд на беременных женщин вызывал во мне невыносимое чувство, словно кости прорастают сквозь внутренности и разрывают их в клочья. Не получалось разобрать до конца, что именно это было: отвращение или грусть, зависть или отчаяние.
Единственное, в чём не приходилось сомневаться, так это в своём чувстве бескрайней вины перед Кириллом. Я не могла дать ему то, что он хотел, чего заслуживал, что по-настоящему было ему необходимо. И с этой мыслью, с медленно превращающимся в лёд сердцем, под властью тягостной безысходности не могла заснуть ночи напролёт. Вглядывалась в очертания его лица в кромешной тьме, изредка касалась пальцами кончиков волнистых волос, ощущала безмятежное, спасительное тепло тела, не позволявшее мне окончательно окоченеть в своей тоске, и думала, думала, думала.
От Глеба я как-то услышала, что бывшая жена Кирилла родила третьего ребёнка. Мы были знакомы с ней еле-еле, вскользь, по воле случайного стечения обстоятельств — встретились на благотворительном вечере, и придраться к тактичности её поведения в тот момент не вышло бы при всём желании, — но нелогичная, необъяснимая ревность всё равно едкой кислотой начала проедать меня насквозь.
А подкравшийся злодей-апрель изводил паническими атаками, которые уже не получалось спрятать — наплевав на все свои принципы, я согласилась работать у Кирилла в компании, и поэтому всегда была как на ладони. С отсутствием нормального аппетита, с заторможенностью и беспричинной злостью, с огромными синяками под глазами, которые всё чаще бывали красными вовсе не от необходимости дни напролёт проводить перед монитором.
Мне казалось, что я загибаюсь. И чем усерднее он пытался заботиться обо мне, чем чаще держал за руку и целовал подолгу перед сном, чем яростнее, быстрее и ожесточенней трахал — тем сильнее мне и правда хотелось загнуться.
Всё рушилось. Все мои ложные надежды.
В тот раз я пошла в клинику одна. Оставался месяц до отмеренного нам врачами года, и мне нужно было понимать, что делать дальше. Имело ли вообще смысл что-либо делать?
«И пусть они тикают для кого-нибудь другого,» — гласили разбросанные повсюду рекламные брошюры с часами, одну из которых я крутила в руках, пока не порезала палец и не изорвала листок почти в клочья за каких-то полчаса ожидания своей очереди.
Если бы только у меня что-то тикало. Но нет: мои часы и вовсе остановились.
— Хорошо, что вы всё же пришли, — заверила меня доктор, бегло просматривая результаты всех проведённых исследований, ничуть не отличавшихся от месяца к месяцу. — Потому что последний разговор с вашим мужем оставил у меня впечатление, что вы решили отказаться от попыток лечения.
— С моим мужем? — переспросила я, так и не успев, — или осознанно не желая, — привыкнуть к тому, кем теперь был для меня Кирилл.
— Да, он приходил пару недель назад и подробно расспрашивал про всю схему лечения, побочные действия и возможные осложнения. Но вы же понимаете, здесь всё сугубо индивидуально…
Меня оглушило количеством новой информации: схемы, препараты, дозы. И я согласилась на всё, без промедления подписавшись на роль подопытного кролика. Только попросила отложить начало лечения на некоторое время.
Наверное, ощущала потребность наконец разобраться в собственных чувствах. В наших отношениях, окончательно зашедших в тупик и медленно подыхающих там, в бессмысленных попытках пробить кирпичную стену непонимания, вместо того, чтобы выйти обратно, на прямую дорогу в будущее.
То место, что мне хотелось называть своим домом даже в те два года питерской ссылки, встретило меня холодом и отрешённостью. Его квартира перестала быть надёжным убежищем, спасительным гротом, где удавалось спрятаться и переждать любую бурю. Она превратилась в склеп, пугающий и мрачный, отталкивающий и чужой.
И Кирилл казался мне точно таким же. Далёким. Холодным. Чужим.
А был ли он вообще когда-нибудь моим?
— Почему ты не сказал мне, что ходил в клинику? — с этим вопросом я как-то дожила до утра. Провела с ним очередной вязко-липкий вечер, сдержала при себе во время спонтанного, быстрого, отчаянно-беспомощного секса в душевой, проспала несколько часов до рассвета, протащив за собой по веренице кошмарных сновидений.
Не знаю, что именно я рассчитывала увидеть в его взгляде. Но точно не ту ярость, что полыхнула огнём по кедровым ветвям глаз и перелилась через край кружки, в которую он наливал себе кофе.
Пёс крутился под ногами и жалобно скулил, безошибочно учуяв наше настроение. Мне и самой мерещился резкий запах чего-то кислого, противно-тошнотворного, протухшего — наверное, так и должна ощущаться истёкшая по сроку годности любовь, так и не успевшая стать использованной по назначению.
— Ты снова всё за всех решил, так ведь? — его молчание было громким, слишком громким; закладывало уши и било по нервам во сто крат сильнее, чем самый пронзительный крик.
