Но нам удалось вынести конец света и выжить. Чтобы среди шороха колышущихся под дуновениями ветра листьев, щекочущих и царапающих тело сорняков, под бескрайним голубым льдом безоблачного неба стать создателями своей новой вселенной.
Спустя время я буду считать, что это случилось не зря. Нам было необходимо вернуться именно туда, откуда всё когда-то начиналось, и принять самих себя. Глупых и наивных детей, наделавших ужасных ошибок. Самонадеянных взрослых, не вынесших из них нужный урок.
— Ты обещал мне всю жизнь, — зачем-то напомнила я, начиная медленно собирать себя из осколков вновь рухнувшей реальности.
— И я выполню своё обещание, — он приподнялся на локтях и взглянул мне прямо в глаза. Так, словно спрашивал, можем ли мы двигаться дальше в одном направлении. Вместе: рука в руке, плечо к плечу, с дыханием и ритмом сердца в унисон.
И я просто кивнула в ответ.
А ночью сама пришла к нему — Кирилл спал в гостиной на продавленном, скрипучем старом диване. И если на его раскладушке мы когда-то смогли поместиться вдвоём, то здесь не оставалось ни одного шанса, поэтому я просто опустилась на пол и прижалась щекой к свисавшей с края прохладной ладони, не желая будить и не зная, что могла ему сказать.
Тогда слов так и не нашлось. Даже спустя несколько минут, когда, мгновенно проснувшись, он тоже опустился на пол и прижал меня к себе. Мы так и просидели вместе до рассвета, ничего не говоря, просто трогая друг друга: лицо, волосы, пульсирующую венку на шее, шероховатые после местной воды ладони, острые локти.
Но уже следующей ночью мы разговаривали. Нерешительно, до сих пор скованно, по чуть-чуть. Делали крохотные шажки обратно, по миллиметрам скрадывая то огромное расстояние, на которое успели разбежаться. Смотрели фотографии пса, которые исправно присылал временно приютивший его у себя Ромка, обсуждали работу и улыбались, вспоминая встречу с тем самым Васей из компании Ксюши, который наткнулся на нас растрёпанных, помятых и грязных после секса у реки.
Через несколько дней Кириллу пришлось срочно вернуться в Москву — в компании случился форс-мажор, для решения которого необходимо было его присутствие. Мы обсудили, что я приеду через неделю, как раз когда он успеет разобраться со всеми возникшими проблемами, но, спешно схватив только документы и телефон, мне удалось добраться до местного вокзала как раз вовремя, и заскочить в уже трогавшийся с перрона поезд.
— Спасибо, что не плацкарт, — это всё, что я успела сказать ему, закрывая за собой дверь купе. Потому что потом он просто схватил меня за руку и дёрнул на себя, сгрёб в охапку и целовал, не давая толком отдышаться после совершённого спринта.
До самой ночи мы смотрели в окно. Я — сидя у него на коленях, обнимая руками за шею, прижимаясь носом к виску и шумно вдыхая настолько родной тёплый хвойный запах. Он — перебирая пряди моих волос, скользя пальцами по спине, замирая в нерешительности на талии и боясь пойти дальше и погладить живот, как любил это делать раньше.
— Я действительно этого хочу, Кирилл, — шептала ему, сама прижимая его ладони к своему животу и впервые не испытывая ни доли сомнений в собственных словах. Я хотела, хотела этого чертовски сильно: быть с ним полностью, от и до, без границ и условностей. Прочувствовать вместе с ним, каково это — быть любимой женщиной, женой, матерью.
Но по мере приближения назначенного дня приёма у врача меня начинало слегка потряхивать от нервов. Кружилась голова, тошнило с первой же секунды утреннего пробуждения, передёргивало от любого резкого запаха. Словно каждое нервное окончание было напряжено, накалено до предела, и все остальные органы чувств, — зрение, слух, осязание, — тоже работали на предельном максимуме своих возможностей.
Кирилл не мог не заметить моего состояния, и предлагал мне то перенести встречу, то вообще отказаться от стимуляции и отпустить ситуацию хотя бы на год. Но я была непреклонна и не собиралась идти на попятную из-за обычных нервов.
Почему-то ни один из нас даже не подумал о том, что нервы здесь совсем не при чём.
— Вы не представляете, сколько вас таких, — с улыбкой говорила доктор, что-то щёлкая на своём аппарате, — кто наконец решается на лечение, но беременеет ещё до его начала.
Первое УЗИ показало три плодных яйца. Через пару недель — три эмбриона. А ещё через несколько — только два сердцебиения.
— Не делай вид, что всё нормально, — остановил меня Кирилл прямо в дверях клиники, схватив за плечи так грубо, что я шикнула от боли. С тех пор, как мы узнали о беременности, он обращался со мной как с фарфоровой куклой, буквально пылинки сдувал, и мне казалось это раздражающе-неправильным, лишним, нелепым. До того момента. Тогда мне захотелось, чтобы так и продолжалось дальше, чтобы этот день исчез, стёрся из нашей памяти, и всё вернулось к прежнему состоянию волшебной невесомости.
Он медленно ослаблял хватку и разжимал пальцы, на месте которых всё равно уже останутся синяки, и только когда я лишилась последней точки соприкосновения с ним, — болезненной, но настолько необходимой, — то осознала, что же с нами произошло.
— Я не знаю, что делать. Как с этим справиться, Кирилл?
— Я тоже не знаю. Но точно не справлюсь с этим один, слышишь? Не закрывайся от меня! Только не сейчас, — просил он, вытирая единственную скупую слезу, которую я позволила себе проронить. Буквально вытащила её из себя, понимая, что в этой ситуации положено плакать. Именно так нормальные люди реагируют на потерю, на страх ещё большей потери, на подвешенные над пропастью неизвестности самые сокровенные мечты.
Но у меня не получалось, и из-за этого я считала себя бездушной и чёрствой, напрочь бракованной. Сломанной однажды девочкой, заново склеивая которую забыли вставить несколько очень важных деталек.
Кирилл предложил пойти к психологу, и во мне просто не нашлось достаточно смелости, чтобы отказаться, хотя я не верила, что разговоры с совершенно чужим человеком чем-то смогут мне помочь.
Хотелось спрятаться, залезть в свою привычную прочную раковину и закрыться в ней от всех мыслей, от неизменно возникающего вопроса «Почему?!», от чувства вины за то, что не смогла сохранить, уберечь…
В такие моменты я ломала все свои привычки и шла к нему. Сидела рядом, прижималась к горячему боку и просила рассказывать что угодно, лишь бы не оставаться в тишине. А всё, что могла сказать сама — это признаться, как сильно боюсь потерять ещё одного ребёнка. Обоих детей.
Моё время говорить настало в кабинете психолога. Там, где я всегда была уверена — буду молчать до последнего, не позволив слететь ни единой защитной чешуйке со своего тела. А в итоге вскрылась, выпотрошила себя, вывернула наизнанку с первых же прилетевших ровно в цель вопросов, пробивших насквозь ахиллесову пяту напускного спокойствия.
Я говорила и говорила, и не могла остановиться. Вспоминала родителей и то, как их счастье, любовь, стремление всегда и везде быть вместе навсегда засели в моём сознании причинами случившегося с ними.
«Если бы не ваша Валя, он был бы жив!»
Ревела белугой, вспоминая Ксюшу и то, как отчаянно нуждалась в ней. Тянулась, любовалась, брала с неё пример — а потом возненавидела нас обеих. Её — за отстранённость и холодность, за неспособность понять меня. Себя — за то, что несмотря на всё это продолжала жаждать её внимания.
Стихала и переходила на шёпот, когда наступало время признаваться в том, что считала себя недостойной любви Кирилла. Просто вытянувшей счастливый лотерейный билет, попавшей в поле его зрения в момент наибольшей слабости и уязвимости, ставшей воспоминанием детства, к которому приятно было возвращаться снова и снова. Мне казалось, что это не может быть по-настоящему, и проще было отрицать любые чувства между нами, чем признать их и жить в страхе неизбежного конца.
Мы редко обсуждали что-то из услышанного друг от друга в кабинете психолога. В повседневной жизни нам хотелось быть обычными людьми, которые иногда не могут поделить одно на двоих одеяло или решить, кто помоет посуду. Конечно же, ничерта у нас не выходило — потому что мы были слишком надломленны всем, что выпало вынести за свою жизнь. И именно в этом, как ни странно, становились удивительно похожи, цельны. Едины.
