Мы уже делаем это. Каждый раз, когда я прохожу мимо нее в коридоре, не хватаю ее и не прижимаю к стене, не целую до одури — каждый раз это ложь.
Я устал от этого. Я согласился на эту работу, ожидая, что меня оставят в покое, что я буду работать, когда все вокруг будут спать, что мне не придется быть вежливым или говорить слова, которые я не имею в виду, вести себя так, будто я тот, кем я не являюсь. Мне нужно, чтобы работа давала мне это, потому что иначе я этого не получу и это все портит, когда появляется Кришна, и нам приходится обходить стороной тот факт, что он слишком много пьет и ненавидит себя. Это херня, когда Кэролайн сидит снаружи в своей машине и не заходит. И теперь, когда она вошла, меня задолбало, что она говорит мне, что с ней все в порядке.
— Все проходит, — говорит она.
— Да? Наслаждаешься осенней погодой? Занятия идут тебе на пользу?
Вместо этого она щиплет переносицу, высоко подняв нос, и закрывает глаза.
— Ты был прав. Это то, что ты хочешь, чтобы я сказала?
— Я хочу, чтобы ты сказала правду.
— Почему?
— Потому что я не думаю, что ты когда-нибудь скажешь кому-нибудь правду. Ты просыпаешься в два часа ночи. Ты выглядишь как дерьмо. Ты измотана. Когда я приглашаю тебя сюда, когда я спрашиваю тебя, как дела, ты думаешь, я куплюсь на это, что у тебя все хорошо? Ты думаешь, я хочу, чтобы ты так сказала?
— Все так говорят.
— Да. Так и есть. И если ты собираешься встать с кровати, прийти сюда и поговорить со мной, то самое минимальное, что ты можешь сделать, это предположить, что я не все. Когда я спрашиваю тебя, я действительно хочу знать, как ты себя чувствуешь.
— А если мне не хочется тебе рассказывать?
— Тогда так и скажи. Не твое собачье дело, Уэст. Видишь, как это работает? Это просто.
На минуту она замолкает и у меня появляется шанс оценить, какой я мудак. Я не имею права так вести себя с ней. Не знаю, почему я всегда хочу быть таким — давить на нее, разбирать ее на части, выяснять, что под ней, но я хочу.
Вот в чем дело с Кэролайн. Я хочу раздеть ее догола, а потом продолжить. Я хочу узнать, что заставляет ее тикать. Даже не хочу — мне это нужно.
Мне что-то нужно от нее и это то, от чего я должен защищаться. Это самое опасное в ней. Потому что, если я буду нуждаться в ней, она причинит мне боль, отвлечет меня, может даже разломает на кусочки и перемолотит их под своим каблуком. Я видел, как это происходит с моей мамой.
И я не настолько тупой, чтобы думать, что любовь делает это с каждым. Бо, мамин парень сейчас, он любит ее, но он любит ее не так, как тайфун, как гребаное цунами, выбивающее ноги у него из-под ног. Я знаю, что в мире есть любовь легкая, медленная и стабильная.
Но это не то, что я чувствую рядом с Кэролайн.
Она может сильно ударить меня по заднице.
Это не то, ради чего я в Айове.
Она выдыхает, длинный поток воздуха.
— Хорошо, — говорит она. — Хорошо.
А потом, после очередной паузы произносит:
— Спроси меня еще раз.
— Как дела?
— Ужасно, — она смотрит на пол. — Каждый день, — шепчет она. — Каждый день — худший день в моей жизни.
Я посыпаю мукой стол перед собой, готовясь формировать буханки.
Хлеб практически получается сам собой, если все делать правильно. Нужно просто перестать бороться с этим.
Кэролайн наблюдает за моими руками. Как мои пальцы придают форму, ставят хлеб на поднос, чтобы он поднялся.
— У меня есть способ сделать так, чтобы не бороться с этим, чтобы не выглядело как борьба. Наверное, я так долго ковырялась в себе, что трудно вспомнить, что есть другой способ исправить это.
Не думаю, что я был таким, как Кэролайн. Я никогда не был привилегированным, как она, уверенным в своем месте в мире, думающим, что будущее — это позолоченное яйцо, которое я могу выдернуть из гнезда и унести домой. Я всегда знал, что мир не прекрасен, что он сломан, что он подводит тебя, когда ты меньше всего этого ожидаешь.
Когда ты это знаешь, легче принимать удары. Автоматически сопротивляться.
— Я не могу заставить это уйти, — тихо говорит она. — Не сама. Не без...
— Без чего?
Она морщит нос.
— Не без того, чтобы рассказать моему отцу.
— Что он может сделать такого, чего не можешь ты?
— Много чего, потенциально. Но в основном есть компания, которую ты можешь нанять, чтобы очистить твое имя в интернете. Вытеснить плохие результаты в поисковых системах. Но это дорого.
— Ах.
— Да.
— Это отстой.
— Так и есть.
— Так, что еще нового?
Она моргает на меня, явно не ожидая смены темы.
— Не так много, — говорит она.
— Ха, — я подталкиваю немного теста в ее сторону. — Хочешь попробовать?
— Нет, спасибо.
— Давай, я покажу тебе как.
— Спасибо, но нет. Думаю, мои таланты в другом.
Она так похожа на прежнюю Кэролайн, что я почти улыбаюсь.
— Нет проблем.
Она снова начинает бродить по комнате.
— Ты вообще думала о чем-нибудь, кроме голых фотографий с тех пор, как они впервые появились... когда, в начале прошлого месяца?
— Двадцать четвертого августа, — она наклоняет голову, раздумывая. — Да.
— О чем еще ты думала?
Кэролайн заглядывает в чистый миксер. Когда она засовывает палец внутрь чаши и прослеживает ее изгиб — изгиб, который я отполировал до блеска, я не говорю ей остановиться, хотя после ее ухода мне снова придется ее мыть.
Она может трогать все, что захочет.
— Мой класс по конституционному праву. Домашнее задание по латыни. Свадьба моей сестры. Нормально ли ест мой папа, когда меня нет дома, чтобы его пилить. Как замазать круги под глазами. Изнасилование. Зло. Действительно ли приемные комиссии юридических вузов регулярно проверяют абитуриентов через Гугл или только в особых случаях.
Она смотрит на меня.
— Нужно ли мне исправить щель между зубами. Все как обычно.
— Уверена, что не хочешь добавить еще несколько вопросов? Глобальное потепление, может быть? Снижение тиражей газет?
Она почти улыбается.
— О чем ты думаешь?
Наверное, я тоже должен составить список, но к черту.
У меня есть три года бакалавриата, прежде чем я смогу поступить в медицинскую школу, затем четыре года, чтобы стать врачом, еще четыре или пять, чтобы стать анестезиологом, а потом годы тяжелой работы, чтобы создать практику. У меня три работы, Фрэнки, о которой нужно думать, мама, о которой нужно заботиться.
Может быть, то, что я могу получить от Кэролайн, — это маленький кусочек пространства и света в самые темные часы ночи. Я могу дать ей разрешение не быть в порядке. Позволить ей говорить о том, что ее беспокоит. Отвлечь ее от проблем.
Если она захочет прийти сюда, я сделаю все это, но я не буду превращать ее проблемы в свои и не собираюсь обнажать перед ней свою гребаную душу.
— В основном, мои уши, — говорю я. — Ты действительно думаешь, что они слишком маленькие?
Я трогаю их руками, покрытыми мукой, пытаясь выглядеть смущенным. Это срабатывает — она улыбается.
Эта щель между ее зубами убивает меня. Мне нужно измерить ее языком.
— Ты уверен, что они полностью выросли? — спрашивает она. — Потому что мой дантист сказал мне, что может пройти несколько лет, прежде чем мои зубы мудрости закончат расти. Может быть, то же самое с твоими ушами.
— Ты хочешь сказать, что у меня может быть скачок роста. Вырастут более мужественные уши.
— Это возможно.
— Ты же знаешь, что говорят. Маленькие уши, большой инструмент.
— Это совсем не то, что говорят.
— Нет? Может, это только в Орегоне так говорят.
Она смеется, хриплый звук. Мне не нравится, как он скользит по мне. Мне не нравится, что я почти чувствую, как записываю это в памяти на потом — Кэролайн смеется, когда я расстегиваю ее лифчик. Она все еще улыбается, когда я снимаю эти бесформенные спортивные штаны и вижу, что на ней под ними. Как она выглядит голой.
Ты уже знаешь, как она выглядит обнаженной.
