Ульяна Соболева - Восемь. Знак бесконечности

Несколько минут я смотрела на эту запись, датированную июлем этого года, потом захлопнула дневник и открыла ноутбук.

«Ведь все имеет конец, а я хочу, чтобы длилось бесконечно». – «Что именно не должно заканчиваться для тебя, Вера?» – «То, что составляет смысл жизни».

Я бросилась к сотовому, полистала список контактов и набрала номер Юлии.

– Добрый вечер, простите, если поздно.

На том конце провода мне не особо были рады, и проклятое чувство вины снова сковырнуло мозг.

– Я не задержу вас надолго. В последние дни Анита делала себе татуировку, что-нибудь, какой-то знак, символ, рисунок на коже? Сделала? И что это за знак?

Я шумно выдохнула, услышав ответ Юлии Серовой.

– Спасибо… Нет, просто поинтересовалась. Мы можем снова встретиться? Я могу к вам приехать? Да, я понимаю. Может завтра, после обеда? Спасибо, я обязательно вам перезвоню перед приездом.

Я заварила себе крепкий кофе и снова уселась перед ноутбуком. Только ближе к полуночи внезапно вспомнила, что Ли мне так и не позвонила.

Миссис Бероев казалось, что все они живут в какой-то параллельной реальности. Где она по-прежнему встает в шесть утра, чтобы проводить мужа на работу, собирает младших детей в школу и едет на метро в гостиницу, чтобы принять смену, а Вера… она осталась ночевать у Розы и вот-вот позвонит домой, чтобы попросить миссис Бероев встретить дочь на остановке, ведь Вера так не любит ходить одна поздно вечером. Она с детства боится темноты.

Только Вера уже больше не позвонит, не будет смеяться по утрам над мультфильмами про Губку Боба вместе с братьями, не сядет вечером за уроки с Тимом и Томом, а самой Элизе Бероев остается только сидеть и раскачиваться на диване вот уже вторые сутки, с тех пор как полицейский Алекс Заславский на чистом русском… да, на ее родном языке, на том, который так часто звучит в стенах их дома, сообщил ей самое жуткое известие, сделал явью самый дикий кошмар любой матери… Сказал, что ее девочка мертва. Сообщил, что она порезала себе вены, потому что решила уйти из жизни. Ее Вера! Веселая, смешная, любящая Вера, которая кормила бродячих котов, покупая им корм на карманные деньги, и держала в аквариуме трех тропических черепашек, взяла итальянский стилет и перерезала себе вены. Их гордость, отличница, красавица умерла… и что самое страшное – по своей воле.

Элизе казалось, что все это происходит не на самом деле, скоро она проснется и поднимется в спальню старшей дочери, чтобы разбудить ее в школу. Она подойдет к постели, склонится, рассматривая совсем еще детское личико, поправит светлый локон, убрав за ушко, и шепнет: «Мармеладка, уже утро».

Сегодня утром Элиза так и сделала, встала с дивана, на котором задремала перед рассветом, наглотавшись снотворного, поднялась по лестнице в комнату дочери, толкнула дверь и долго смотрела на аккуратно застеленную постель, на целую коллекцию мишек Тедди, на книги, стоящие рядками на полках, на письменный стол, заваленный учебниками, и внутри поднялся дикий вопль, Элиза хотела громко заорать, чтобы все же проснуться, но, как и в любом кошмаре, ее рот только приоткрывался в немом крике, а звука не получалось.

Тони ее не трогал, они словно боялись сказать друг другу слово, как будто молчание делало все происходящее нереальным. Элиза слышала, как муж разбудил сыновей и, накормив завтраком, отвез к своей матери, а потом отправился прямиком на упаковочную фабрику, где работает уже больше восемнадцати лет. Он мог бы остаться с женой, но не остался, а ей было все равно. Даже если он сейчас исчезнет из ее жизни, их дочь все равно не вернуть.

Она слышала вопросы сыновей о Вере, муж пока скрывал правду, а миссис Бероев стояла в дверях спальни мертвой дочери и смотрела на окно, занавешенное светло-розовыми шторами. На стекле оставались потеки от дождя, а ветер швырял ветки деревьев в стекло. Этот жуткий равномерно-монотонный стук сводил с ума. Завтра им нужно забрать тело Веры из морга, после полудня состоится церемония захоронения. Ее девочку закопают у дороги, там, где лежат все самоубийцы, грешники. Элиза закрыла глаза и впилась пальцами в косяк двери. На бледном, как полотно лице, застыла гримаса боли. Ее дочь не могла так с ними поступить, не могла все это с собой сделать, не могла вот так уйти, даже не оставив записки, не объяснив им с Тони ПОЧЕМУ? Что они сделали не так? В чем их вина? Неужели в том, что так и не смогли переехать в хороший район, купить дорогую машину, жить, как многие одноклассники Веры? Или это из-за Эрика? Из-за проклятого ублюдка, который увозил ее девочку по вечерам на своем мотоцикле, а потом перестал приезжать. Элиза тихо радовалась, что все это закончилось, и надеялась, что сдавленные рыдания, доносящиеся из комнаты дочери тоже скоро прекратятся. Они прекратились. Навсегда.

Настойчиво звонили в дверь, а она не могла пошевелиться, смотрела на плюшевые игрушки и лихорадочно вспоминала, когда и где была куплена каждая из них, кто подарил, кто принес.

Самый любимый мишка Веры, Спарки, сидел на подушке и смотрел в полумрак комнаты круглыми черными глазами, в которых отражалось окно и светло-розовые шторы.

«Мама, Спарки не хочет, чтобы ты шла сегодня на работу в ночную смену. Спарки будет страшно одному ночью. Не уходи. Мам, ты видишь, КАК он на тебя смотрит? Спарки хочет чтобы мы смотрели телевизор и ели блинчики с вареньем… Мама… мама… мама…»

В дверь продолжали звонить.

– Миссис Бероев! – женский голос доносился сквозь монотонное гудение в голове и несмолкающий голос дочери. – Миссис Бероев – это Кэтрин Логинов, мы говорили с вами вчера!

Она открыла дверь не сразу, и я тут же поняла, что она под действием транквилизаторов.

Глаза Элизы были затуманены и смотрели сквозь меня.

– Я школьный психолог Веры, Элиза. Помните, я вчера вечером звонила, и вы разрешили мне приехать?

Она не разрешала, только отвечала «да» на каждый мой вопрос. Женщина посторонилась, поправляя выцветший свитер на плече. Ее светлые волосы, собранные в небрежный хвост на затылке, казались такими же тусклыми, как и взгляд светло-голубых глаз.

– Да, конечно, помню.

Я прошла за ней в небольшую залу. Миссис Бероев слегка полноватая, в старенькой, но чистой одежде напоминала мне мою собственную мать. Элиза указала мне на кресло, и я села, повесив сумочку на спинку, позади себя.

– Хотите чаю?

Я попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. Странно улыбаться в доме, где завтра собрались хоронить ребенка.

– Кофе, если можно.

– Мы не пьем кофе, миссис Логинов, только чай.

– Мисс… мисс Логинов. Тогда чай. Крепкий. Без сахара.