… Утро. Наверное, выходной день, и родители еще спят. Я только-только проснулась. Я проснулась! Веселый солнечный свет уже завладел половиной моей постели. Он хочет проверить, сплю ли я, и легонько щекочет мою торчащую из-под одеяла маленькую ступню. Я потягиваюсь, и сладкая истома пробегает по моим косточкам. Вместо того, чтобы встать и бойко прошлепать, как обычно, босиком по гладкому прохладному паркету в родительскую спальню к теплому, узнаваемо пахнущему, чуть смятому со сна материнскому лицу – вместо этого я забираюсь с головой под одеяло. Сквозь белую оболочку пододеяльника струится розовое свечение начинки – яркого байкового одеяльца. Здесь славно, как, наверное, было славно Дюймовочке внутри нежного ароматного цветка. И верится, будто сейчас произойдет что-то чудесное: я в самом деле превращусь в Дюймовочку, ко мне слетятся эльфы и их король и… и еще что-то такое… Незнакомое мне томление овладевает мной и одновременно – горячее желание разделить с кем-то этот розовый уют. Потребность эта так сильна, что скоро я как будто и впрямь начинаю ощущать чье-то присутствие. Трудно описать, кто это или что это… Оно бесформенное, бестелесное, без лица и без рук, сравнимое разве что с облаком. Вместе с тем, оно явно несет в себе мужскую сущность, мужское сосредоточенное внимание и покровительство. Это незримое, но зрячее облако беспрепятственно проникает в мой розово-лепестковый мирок и обволакивает меня едва ощутимыми щекотливыми объятиями. Оно как будто гладит меня несуществующими руками – десятком ласковых рук, целует десятком нежнейших губ. И вся я, словно клейкий листочек, разворачиваюсь, тянусь ему навстречу, в неосознанном самоотрешенном порыве раздвигаю ноги… Голова моя откидывается, одеяло с расслабленным выдохом опадает на мое лицо, приникает к нему (одеяло тоже имеет мужскую сущность). А облако, это мое облако продолжает легонько ласкать меня – мой живот, мой пупок и ниже – там, где собрано все самое чуткое, самое отзывчиво-пронзительное. И не скоро до меня доходит, что ласкают меня мои собственные руки…
– Эля, – проговорил я, не поворачивая головы (мы лежали рядышком на смятой постели, утомленные самой приятной, самой певучей усталостью на свете). – Я все это ощутил. Теперь это уже мое воспоминание!
Она бросает мне благосклонную улыбку.
– Расскажи что-нибудь еще…
И вот я снова отправляюсь в странное путешествие, в котором меня сопровождает лишь далекий Элин голос.
Перед глазами возникают контуры одноэтажных домов, заборы. Зеленые, желтые, шоколадные цвета. Длинноногие сосны и по-весеннему контрастные черно-белые березы с голубоватой прядью дыма в не расчесанных ветвях. На влажное акварельное небо ложится сахарно-белый самолетный след. Являются запахи – рыхлой земли, прелой травы и костров; звуки (перестук молотков, стрекот неведомого инструмента, выкрики мальчишек), а еще – упругое дыхание ветра и горький вяжущий вкус какой-то древесной почки во рту.
Вместе со старшей двоюродной сестрой и под ее призором я гощу на даче у ее знакомых. Здесь же толчется голосистая компания подружек и друзей сестры, постоянно друг друга теряющих и разыскивающих по всему скрипучему, многолестничному, громадночердачному дому. И среди них – молчаливый, по-взрослому серьезный паренек со сказочным именем Руслан. И вот когда все в очередной раз теряются в деревянных лабиринтах строения, Руслан берет меня за руку и ведет показывать какую-то заколдованную комнату (на самом деле – чулан или кладовку). И там, в колдовской темноте и тишине, принимается меня раздевать. Он что-то тихо бормочет, как колдун, и, кажется, сам чего-то боится. Я не понимаю его слов и не вижу лица. Я лишь ощущаю его руки. Его руки стягивают мое платье, маичку, они скользят по моим плечам, животу, по всему моему ставшему мне вдруг незнакомым телу. Я вздрагиваю, как от озноба, и сердце стучит, как те молотки на соседних дачах. Но словно околдованная, я не могу противодействовать этим рукам, не могу вскрикнуть или хотя бы вымолвить слово. Однако всего ужаснее то, что мое предательское тело само желает этих касаний, отзывается на них, становится послушной игрушкой в этих руках. И странная сладость исходит не только от этих касаний, но не меньше – и от этой моей рабской покорности, безвольности, от моих отзывчивых вздрагиваний…
Я вошел в раж, и мне уже было не остановиться.
… Музыка, свечи на столе. Я – шестнадцатилетняя Эля. На мне – красная юбка, вольно облекающая бедра, раскрыленная белая блузка, сквозь ткань которой сквозит широкий кремовый бюстгальтер. Он немного жмет, обхватив мои груди, точно ярый ревнивец. Я улыбаюсь. Я знаю, что у меня в высшей степени чувственная сексуальная улыбка. Она меня саму зажигает, когда я улыбаюсь себе в зеркало. А сколько раз мне доводилось видеть, как бледнеют лица парней и как их языки начинают заплетаться, когда я отпускаю им эту улыбку. Она позволяет мне парить над всеми, упиваться своей властью, сознанием того, что многие мужчины, дай я только знак, будут унижаться и страдать, и служить мне за одну только эту улыбку, которая мне так легко дается. Нет, я не злоупотребляю ею, лишь изредка, из озорства, позволяя ей опалить чье-то лицо и рассудок, воспламенить и заставить тотчас же сникнуть чьи-то глаза.
Однако в этот вечер пара серых пристальных глаз, непреклонных, не намеренных отступать, вызывающих, не дает мне расслабиться. Я не ждала их здесь увидеть, но увидев, вдруг поняла, что ждала. Более того: для них, для этих глаз, именно для них, оказывается, я подбирала свой наряд, подводила глаза и губы, для них я здесь. И вот теперь – и за столом, и танцуя в полутьме, в неверном рыжеватом свете свечей, и покуривая с подружками у отворенной двери балкона – повсюду я ощущаю на себе их жесткий прицел. И что-то уже не легкое, что-то тугое и тревожное, и неуправимое постепенно берет во мне верх. Глохнет музыка, путаются, гаснут разговоры, теряют очертания фигуры знакомых. Все стирается, исчезает, все, кроме тех глаз. И возникает чувство, будто меня обволакивает то розовое облако из моего недавнего детства, всепроникающее и покровительственное. Оно настигло меня…
Мы уходим вдвоем. Я уже не улыбаюсь, а если и улыбаюсь, то, вероятно, совсем не так царственно, как обычно. Я не думаю о том, что происходит, и не желаю думать. Мое тело, звенящее, точно колокол, послушно следует туда, куда его влекут. Жаркие волны подхлестывают, подталкивают меня. Томится и ноет кончик языка. Хочется вина, хочется упасть на кровать, осыпанную цветами и освободиться от тесного бюстгальтера, от тугого упругого комочка внизу живота, хочется видеть над собой, пить, всасывать эти глаза и самой быть выпитой ими…
