Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма"

— Ещё на УЗИ, — попыталась напомнить я, когда он повёл меня вниз по лестнице, уводя с нужного нам этажа. Успев сделать все обследования сегодня, завтра утром можно было покончить с этим навсегда.

И забыть как страшный сон. Не делать трагедии и просто забыть, как и говорила мама.

— Идём, Рита, — с нажимом повторил он, утягивая меня за собой к выходу из клиники. — Хватит уже. Мы уходим отсюда.

Мы зашли в первое попавшееся на пути кафе, я забилась в угол между стеной и диваном и плакала. И говорила, сама не знаю зачем рассказывала ему всё: и про непростые в прошлом отношения с сестрой, и про отца, и даже про тот утренник, на который меня не взяли. А он сидел рядом, слушал и только гладил меня по голове, пока я захлёбывалась слезами и словами.

— И что теперь делать? — спросила я, кое-как успокоившись и вцепившись пальцами ему в ногу от впервые очень чётко пришедшего осознания, что я действительно беременна. И мне предстоит стать матерью для настоящего, живого человека, а не пластикового пупса, как в детстве, и нужно будет вписать его в свою жизнь: в устоявшийся распорядок дня, в свои привычки и интересы, в скромный бюджет студенческой стипендии и в планы на будущее.

Что ещё страшнее: вписать ребёнка в своё сердце.

А вдруг там не найдётся для него подходящей странички?

— Тебе реветь перестать, для начала, а дальше уже разберёмся, — ухмыльнулся он совсем как обычно, словно не произошло ничего экстраординарного, и наша жизнь не перегнулась с ног на голову и не изменилась уже навсегда. Словно всё идёт как и должно, просто своим чередом.

Я тянула ещё несколько недель, прежде чем смогла признаться, что стану мамой. Причём не столько окружающим, сколько самой себе. Наверное, какая-то подсознательная внутренняя тревога никак не давала мне покоя и ослабла только в тот миг, когда установленное на телефон приложение сменило срок беременности на цифру в тринадцать недель.

Дороги назад уже не было. Время передумать вышло, а я, как ни странно, именно тогда снова почувствовала лёгкость и свободу, и впервые со дня сделанного теста могла искренне улыбаться.

— Ох, куська, вот скажи, ну зачем ты к ней ходила? — возводила глаза к потолку моя сестра Люся, пока мы ждали как обычно опаздывающую маму, чтобы вместе преподнести ей новость о том, что аборт я так и не сделала. — Помнишь, как рассуждала Рейчел из «Друзей»? Пусть ребёнок родится и сам о себе расскажет. С нашей мамой это был бы самый правильный вариант.

— Люсь, ты же психолог, — укоризненно напоминала я, хотя сама посмеивалась над её словами. От нервозности тряслись руки, и мне было так страшно снова пройти через весь этот отвратительный разговор, что пришлось крепко прижаться к обнимающей меня сестре.

— Плохой, очень плохой психолог, — покачала она головой, закатив глаза, — и дочь, ну прямо скажем, так себе. Зато сестра хорошая, так ведь, кусик?

Я готова была простить ей даже детское прозвище, которое когда-то давно казалось обидным до слёз: маленькой я действительно часто кусалась, причём как в пылу наших ссор и драк, так и от избытка любых эмоций, будь то страх или радость.

Люся взяла всё на себя. Излагала самую суть, не велась на мамины зашкаливающие эмоции, от которых меня саму всегда подбрасывало и штормило, как от десятибалльного землетрясения. Рассказывала, что сможет помогать и сдвинет всю свою работу на вечер, чтобы помогать с малышом по утрам и дать мне возможность не уходить в академ. Обрывала маму, когда речь снова, и снова, и снова заходила про деньги.

Тогда я чуть ощутимо вздрагивала каждый раз, стоило ей произнести это слово. Малыш. Оно казалось таким солнечным, мягким и гладким, как те маленькие одеяльца, что я первым делом заметила, однажды позволив себе зайти в детский магазин. А у меня, несмотря на раздражающе-давившие на ничуть не изменившийся внешне живот резинку колготок и пояса всех брюк, до сих пор не укладывалось в голове, что внутри живёт тот, кто через полгода станет одним из тех пухлощёких новорождённых с картинок.

Ко мне вообще не приходили все те эмоции, о которых писали в интернете. Никакого дикого восторга, никаких слёз счастья, и даже на шевеление маленьких ручек и ножек на первом УЗИ я смотрела скорее с недоверием: почему-то мне думалось, что они наверняка включают на экране какую-то стандартную, умилительную запись, ведь не может вот это всё сейчас происходить прямо внутри меня. Не может там уже находиться маленький, несуразный человечек, умеющий пинаться и цепляться руками за пуповину.

Спустя почти два месяца я в полной мере ощутила, как именно ребёнок умеет пинаться. Наверное, только с этими решительными и требовательными толчками, чаще приходящимися под рёбра, я с удивлением обнаружила, что всё было по правде. И Слава, до этого предпочитавший, как и я, сохранять вид, словно ничего не происходит, вдруг стал подозрительно задумчивым и даже немного рассеянным.

— Ты расстроился? — сама не знаю, зачем я решила вдруг поднять эту тему, категорически запретив себе говорить о ней ещё час назад, когда врач впервые заверила нас, что родится девочка.

Мы сидели на скамейке в парке, от тёплых солнечных лучей приходилось щуриться, а ладонь Славы легонько поглаживала мой живот: так у него всегда получалось успокоить разбушевавшегося внутри ребёнка, любившего крутиться юлой именно в те моменты, когда мы оказывались вместе.

— Это же генетика и теория вероятности, а не стол заказов, — фыркнул он с таким видом, словно только что услышал от меня какую-то ужасную глупость.

— А если бы это был стол заказов?

— То я бы заказал только отсутствие аллергии на кошачью шерсть.

Со Славой мы виделись мизерно мало, иногда ограничиваясь только встречами в поликлинике, куда приходилось ходить на анализы или обследования каждую неделю, и парой часов вместе после этого. Наверное, я была глупой и наивной, беспрекословно засчитав за оправдание этих исчезновений лишь однажды оброненное им «у меня работа», а ещё очень безрассудной, раз не интересовалась у него, как мы будем жить дальше, после рождения ребёнка.

Дочери. Я крутила это слово на языке так и сяк, и оно отдавало приятной, освежающей кислинкой сочного и спелого нектарина, и идеально ложилось на размытые розово-пурпурные краски летнего неба перед закатом, под которым мы гуляли вечерами.

Лето стояло жаркое, знойное, удушливое. Поэтому я с нетерпением ждала, когда Слава приедет после работы, чтобы насладиться всего одним часом в сквере неподалёку от дома, где впервые за день удавалось щедро глотнуть свежего и бодрящего воздуха и подставить лицо приятно-прохладному дуновению ветра. Я бы гуляла и всю ночь напролёт, но его очень быстро начинало клонить в сон, и мы спешили вернуться домой, и самыми лучшими были те моменты, когда он не возвращался потом в общагу, а оставался у меня, несмотря на то, что успевал заснуть даже раньше, чем мои губы касались слегка колючей щеки и шептали «спокойной ночи».

Только однажды он появился на несколько часов раньше обычного, и под насмешливой улыбкой и ледяным холодом в глазах чувствовалось волнительное напряжение. И, выйдя из дома, мы пошли совсем в противоположную от сквера сторону.

— Давай распишемся. Так будет намного проще оформлять все документы на ребёнка, — пояснил он, чуть сбавляя шаг.

— А нас примут вот так сразу?

— Да. Я уже договорился.

Всё действительно прошло быстро и легко: оказалось достаточно заполнить заявление и несколько минут подождать штампа в паспорте и выданного нам на руки свидетельства о браке. Никаких помпезных поздравлений, напутствий на будущую жизнь и даже свадебного марша.

Помню, как мы вышли из ЗАГСа и Слава купил мне стаканчик горячего какао, и я пила его жадно, обхватывала вспотевшими ладонями стаканчик, потому что меня морозило, даже несмотря на летнее пекло.

И почему-то очень хотелось сказать, что не стоило с этим спешить. Что у нас ещё было время.

Оказалось, что не было.

Тогда я списывала какую-то особенную связь между ним и нашим ребёнком на бушующие гормоны и разыгравшееся воображение, но спустя много лет я убедилась, что Слава действительно чувствовал её как-то особенно тонко, как и всегда меня.