Я выхожу на балкон. Париж мерцает разноцветными огнями, видны темные пятна башен. И в этой магме смешения жизней, перекрестков, нарождающейся любви и безумств сколько дверей скрывали мои возгласы восторгов, сколько ресторанов давали мне приют и уют. Город, который я люблю, муравейник слов и дел, сосуд энергии, которая переливается в меня, а сколько загаданных желаний расцветает в час, когда пролетает озябший и усталый ангел меланхолии. «…Чтобы говорить о бомбе, надо, чтобы она, наконец, упала. Это ее назначение и наш удел. И нужно, чтобы этот день прошел… Прощай, Париж, и прощай, Вена, прощайте, Рим и Монте-Карло…»
Я вспоминаю эту песню Коссимова, когда раздается телефонный звонок, а я не снимаю трубку…
Я часто думаю о смерти. Но не со страхом, а как будто смотрю невероятный фильм, который показывают в нашем освященном со времен крещения сознании. Религия учит людей искусству умирать, но не искусству жить. Смерть – это естественное продолжение жизни, и ее надо было бы бояться, как таковую, но ведь неизвестно, кто из нас первым сдаст выпускной экзамен и получит приз на вход в потусторонний мир. Церковные ханжи не перестают вдалбливать в беззащитные мозги молодежи и стариков, что что-то есть «после того», что добрые пойдут прямиком в рай, а грешные и злые будут мучиться в адских котлах.
Как и все люди, я могу умереть завтра, это меня совсем не приводит в содрогание. Автомобильная катастрофа, агрессивное нападение, разрушение мне на голову строительных лесов, когда я прохожу мимо, – все может произойти. Для меня совершенно непереносимой была бы неизлечимая болезнь или возможность навсегда остаться калекой. Но здесь для меня нет проблем. Если так будет, я покончу с собой. Одна из самых прекрасных реальностей, представляемых жизнью, – это выбор собственной смерти. Мне нравится свободный жест Хемингуэя, пустившего себе пулю в лоб, когда он понял, что не может больше заниматься любовью. Я никогда не соединяю Эроса и Танатоса – любовь и смерть. Я знаю людей, которые страстно хотят познать поцелуй смерти. Почему бы нет? Некрофилия тоже стоит в ряду человеческих фантазий. Это такая же страсть, как и другие. Это вопрос вкуса.
Я вспоминаю роскошный прием на загородной вилле недалеко от Афин, принадлежащей одному из самых известных столичных адвокатов. Мужчины в черных галстуках, дамы в длинных платьях. Все подготовлено для какого-то ритуала. Мой приятель, сопровождавший меня на этот вечер, сказал: «Ты увидишь, все будет специфично». Около сотни гостей медленно прогуливались по парку, как в немом фильме Кармело Бене. Внезапно появился камергер и хлопнул в ладоши: все направились в зал, освещенный необычайно ярко. В центре зала – огромный стол, покрытый нарядной скатертью с золотым и серебряным шитьем. Давящая тишина. Каждый слышит собственное дыхание. Появились два человека, которые несли какое-то тело, завернутое в саван. Они положили его на стол и сбросили белую ткань: прекрасная женщина лет тридцати, умершая, наверное, около трех дней назад, которую «позаимствовал» владелец дома для организации похоронной церемонии. Он смотрел на нее, страстно целовал и безуспешно пытался овладеть ею, так как окоченевшее тело не поддавалось. Через несколько минут он, распростертый, испустил свой последний вздох на предмете своего страстного желания. Погребальная вакханалия… Но я должна признаться, что этот реквием произвел на меня очень сильное впечатление.
Страшная ностальгия охватила меня. Но я не позволю, чтобы она опустила мою жизнестойкость до нулевого уровня, занесла меня в пучину слабости и стенаний. Я сейчас позвоню, найду всех, кто согревает мне сердце и тело, кто заставит меня смеяться, танцевать, унесет меня на планету нашей свободы. Все эти, а также другие, незнакомые мне, которых я встречу завтра на каком-нибудь вечере в ресторане или на конгрессе, те, с которыми я поеду в Амстердам или в Африку, те, которые будут меня нежно бесчестить в Булонском лесу, – они все создают твердую основу моего предназначения. Да, я думаю только о себе, но мне нужны другие; я живу только для себя, но долгое одиночество невыносимо. Гегель говорил, что несчастные люди запутаются в своих противоречиях; я не из их числа, я преодолею свою хандру и найду опять удовлетворение в моей деятельности. Моя жизнь – это вызов моему мрачному настроению. Этот вызов питает целую плеяду таких же решительных безумцев, которые идут по жизни вместе со мной.
Другие, более умные, клеймят меня за мой эгоцентризм и упрекают за то, что я говорю только о себе. Что же они сами ни слова не поведают о себе, пусть сами блистают в обществе. Я не принуждаю никого жить, как мы, подстраиваться к нашему ритму жизни и участвовать в нашем взаимном обмене. Если мы это делаем, значит, нам это нравится. Об этом же я говорю тем, кто, прочитав мою книгу, захочет бросить в меня камень. Постарайтесь увидеть в своем глазу бревно, прежде чем рассматривать в лупу географию моих открытий. Этот урок, преподанный Христом почти две тысячи лет назад, до сих пор плохо усвоен.
Пусть появятся маленькие либидо, я сделаю из них большое зарево при условии, что поджигатели этого захотят. Я никогда ни у кого ничего не просила, и я отказываю кому бы то ни было в праве обременять меня своими благодеяниями. Успокойтесь, господа, и меня оставьте в покое!
Земля – это одна большая страна, а я ее трубадур. И нет ни камня, ни металла, ни шелка, которые бы я не увлажнила в источниках моих удовольствий. Я занималась любовью на борту ночной «Каравеллы», летящей во Франкфурт, я трахалась в мужском клозете кабаре Сен-Жерменского предместья, я сосала под столом сразу три знаменитых члена на дипломатическом приеме, я рычала вместе с матерыми «волками» в «Короле Анри», я участвовала в публичных представлениях народного театра, никогда не бравшего государственных дотаций, я лежала посередине оживленного шоссе, занимаясь любовью с мужчиной, которого я обожала, и гудки автомобилей не могли остановить нас. Я любила на мотоцикле и в ветвях деревьев, я познала секс романтический, сентиментальный, чопорный, усложненный, секс поэтов, шансонье – и это всегда было весело и радостно. Я люблю эротические вечера, на которых создавшаяся обстановка исключала всякую вольную шутку, на других вечерах я любила веселье и смех, если надо было разрядить натянутую обстановку; на платьях, которые демонстрировали манекенщицы в салонах готовой одежды, были пятна моих оргазмов, политические митинги прерывались на полуслове в тот момент, когда я за трибуной захватывала в свой нежный плен член оратора…
Скоро мне исполнится двадцать семь лет. Я не буду отмечать этот день ни в Африке, ни в Греции, ни в какой-либо другой стране, я не собираюсь отправляться к двадцати семи эскимосам в какое-нибудь иглу на какой бы то ни было полюс, не буду также заниматься любовью с каким-нибудь партизаном Чили на двух тысячах метров над уровнем моря. Те, кто хочет заняться со мной любовью на трапеции для воздушных гимнастов, пусть пришлют мне свое приглашение. Впрочем, какое это имеет значение… Я рассказываю свою историю, могу побеседовать с теми, у кого возникает желание говорить со мной. А сейчас я собираюсь совершить турне нежности. Поеду к Рольфу в Берлин, к Альберту в Амстердам, к Ианнису в Миконос, к Брюсу в Нью-Йорк, к Мишелю в Абиджан и даже к Карлосу в Буэнос-Айрес. Мы все занимаемся самым грязным развратом в мире и самым прекрасным делом, удовольствие от которого никто из тех, кто не занимается этим, не может даже представить себе. И каждый раз – это неслыханный психический подъем, бельканто безграничного экстаза… Так пройдет время, которое отпущено нам на земле.
