А при быстрой, решительной погоне весла решали все.
В стратегическом смысле Расенна обладал задатками гения. Отборные разноплеменные головорезы, служившие иод его началом и знавшие о жалости и снисхождении только понаслышке, не давали спуску ни стару, ни младу, однако неукоснительно даровали свободу каждому гребцу захваченных галер.
Расчет был весьма прост и понятен: предвидя грядущее избавление от мук, рабы предпочитали вытерпеть последнее избиение, но позволить чудо-пирату настичь ненавистного хозяина.
То же самое относилось и к андроподам — человеконогой, в отличие от тетраподов, четвероногой собственности, — одушевленным орудиям, заморенным непосильной работой, чужеземным пленникам, которым, грабя прибрежные поселки, вручали часть заправедной поживы, отдавали стоявшие на приколе рыбачьи лодки и предлагали живехонько убираться по домам, покуда окрестные обитатели не опомнились и не схватили мечи.
В итоге предусмотрительный этруск обзавелся как знакомыми, так и безвестными благожелателями на всех побережьях Аттики, Пелопоннеса, Киклад, Спорад, Мизии, Лидии, Карии[2] Сотни добровольных доносчиков прямыми либо окольными путями охотно извещали Расенну о возможной поживе или грозящей опасности, делая его и неотразимым, и неуловимым.
И ядро этой незамысловатой,, примитивной шпионской сети составляли бывшие гребцы.
Ибо Расенна поставил себе в закон и мудрое правило: время от времени — обыкновенно, четырежды в год — принимать на борт пятерых наиболее крепких рабов, отбитых у чужака. Ровно месяц люди отъедались, отсыпались, зализывали рубцы и язвы, а затем брались за весла, и пятеро выслуживших положенный срок гребцов становились воинами, а когда корабль оказывался близ их родного края, могли невозбранно отправиться восвояси, унося щедрые прощальные дары.
Честно отплавав свое с грозным этруском, раб неукоснительно получал свободу и награду.
Новые же гребцы орудовали сосновыми лопастями не за страх, а за совесть, и любили Расенну, словно псы, угодившие от злобного и жестокого владельца к доброму и ласковому.
Сокровища, зарытые им в одной из пещер на юге острова Корассин, объявились лишь тысячелетие спустя, когда Пол и крат, с уже неведомой целью, выслал туда многочисленный отряд гоплитов — тяжеловооруженной пехоты. Гадайте сами, для чего потребовался тирану островок, о котором и слова-то доброго не скажешь. Однако на золотые слитки, драгоценные камни и разноликие монеты, по чистой случайности откопанные седоусым Проклом и его бойцами, любой нынешний миллиардер спокойно мог бы приобрести в пожизненное и наследственное владение и маленький Корассин, и величественный Самос, и добрую половину Крита, о котором, по большей части, и пойдет речь в этой повести.
Однако всякой, даже превосходящей пределы вообразимого, удаче рано или поздно приходит конец.
На тридцать пятом году жизни и двадцатом году пиратства Расенна столкнулся с боевым судном критян.
* * *
Штиль стоял совершенный, и маленькая десятивесельная ладья при всем желании была не в силах оторваться от огромной палубной пентеконтеры, чей капитан за три-четыре мгновения до страшного таранного удара выкрикнул короткую команду, и туча безошибочно жаливших стрел осыпала изготовившихся дорого продать свои жизни разбойников.
А лучниками жители Крита были непревзойденными.
Как, впрочем, и мореходами.
«Тархна», буквально разваленная пополам, исчезла под водою почти тотчас, и корабль победителей прошел над ее обломками всей громадой исполинского корпуса.
Расенна, единственный, не наповал убитый, а навылет раненный в плечо, неминуемо бы погиб со всем остальным экипажем, но многоопытный противник велел заранее сушить весла, и метнувшегося в море пирата не размозжило и не утопило тяжкими ударами.
Захлебывавшегося этруска быстро выудили из разволновавшейся хляби, наградили несколькими злобными ударами, скрутили по рукам и ногам и доставили прямиком в Кидонию, третий по величине критский город, где владычествовала двадцатисемилетняя царица Арсиноя, где окаянного грабителя и человекоубийцу ждала примерная и показательная казнь и где судьба Расенны приняла направление новое, с трудом вообразимое и уж совершенно и всецело нежданное.
* * *
Причины и следствия, безусловно, сочетаются, подчиняясь неким таинственным связям, Однако прослеживать упомянутые связи — дело бесполезное. Их можно перечислить, — но только задним числом, а уж заверять, будто способен объяснить ту либо иную последовательность разворачивающихся во времени событий, дерзнет разве что ясновидящий волшебник — я с такими не встречался, — или непроходимо глупый наглец — таких я навидался немало, но себя к этой малопочтенной братии не отношу.
Ограничусь предположением: не существуй между Критом и Та-Кеметом незапамятных сношений, не позаимствуй островитяне египетского обычая августейших браков меж единородными братьями и сестрами, не выйди Арсиноя замуж в одиннадцать лет и не яви Элеана весьма необычной заботы о взошедшей на супружеское ложе отроковице — нырнул бы пленный этруск в неглубокий, уютный котел с кипящим маслом. И не головою вниз. И не сразу, а постепенно.
И уж отнюдь не по собственной воле.
Но теперь, семью годами позднее, Расенна застыл на горячей палубе корабля, лежавшего в дрейфе напротив острова Мелос, и пристально следил за крошечной темной точкой, медленно скользившей по зеркальной глади.
Разумеется, проще всего было бы двинуть судно вперед, навстречу пловцу, но критяне плавали ничуть не хуже, чем стреляли из лука, а оказывать Гирру излишние любезности этруск вовсе не собирался. Пусть обходится своими силами.
К тому же, береговая линия виднелась вдали тоненькой полоской, и приближаться к ней на лишний десяток стадий, дабы потом удаляться вновь, было бы попросту неразумно. «Левка» стояла с убранным парусом и опущенной мачтой. Выкрашенная в цвет морской волны, она полностью сливалась с водой.
А скрытность и внезапность Расенна ценил сейчас превыше всего.
Нет, не Афродита это, Эрос это бешеный
Дурачится, как мальчик.
Алкман. Перевод В. Вересаева
Кареглазая красавица рабыня, жена митиленского аристократа, привезенная в Кидонию ровно три недели назад, продолжала отвергать царицу со спокойным и решительным упрямством, точно ее родиной была суровая, целомудренная Энниада, а не легкомысленный Лесбос, давно и навеки прославившийся обилием чересчур нежных подруг.
