Он пожимает плечами, как будто ему все равно. На самом деле, я уверена, что это не так. Доминик живет на грани морали. Я даже не уверена, что у него есть мораль. Он бесстыден, и в этом часть его обаяния.
— Я не обвинял тебя в преследовании, когда ты все это время наблюдала за мной, малышка.
Я скрещиваю руки.
— Я не следила за тобой.
— Я тоже. Нам нужно заново дать определение преследованию. Я возражаю против твоего предыдущего обвинения, мисс будущий юрист.
Аргх. Он так хорошо умеет переиначивать слова на свой лад. Я надулась.
— Ты такой социопат, Дом.
— Я не социопат.
— Так говорит каждый социопат на свете.
— На самом деле, я не патологический. — Он выпрямляется еще больше. — Я просто знаю, чего хочу, и добиваюсь этого.
Это точное определение социопата, но я этого не говорю. Сейчас не время спорить. Кажется, Доминик чувствует себя комфортно и настроен на разговор.
Это мой шанс поглубже разобраться в человеке, которому я отдала свое тело, и другие вещи, о которых я не хочу думать.
— Откуда ты знаешь, что не социопат? — спрашиваю я.
— Я не родился таким. Это не в моих генах. Это правда, что я не чувствую боль людей, но и не получаю удовольствия от их несчастий также, — Доминик ухмыляется. — За исключением тебя. Мне нравится мучить твое тело, пока оно не начнет молить об освобождении. Мне нравится, когда ты выкрикиваешь мое имя, а мои следы остаются на твоей фарфоровой коже.
Вспышка удовольствия пробегает у меня между ног. Мне требуется немного времени, чтобы сориентироваться.
— Тебе бы понравилось, если бы мне действительно было больно?
Он качает головой.
— Самое большое удовольствие я получаю от того, что знаю, что тебе это нравится. Твои нуждающиеся звуки сводят меня с ума, малышка.
Я мазохистка в ответ на его садизм. В этом плане мы полностью совместимы. Я прикусываю нижнюю губу, чтобы подавить улыбку. Затем скрещиваю руки, понимая, что Доминик может использовать это, чтобы отвлечь меня от расспросов.
В отличие от психопатов, социопатами не рождаются. Их делают суровые обстоятельства, в которых они оказались в юности.
Доминик много говорит о своей профессии, но никогда — о своей семье. Сколько бы я его ни расспрашивала. В его квартире нет ни одной семейной фотографии.
Я выбираю безопасный вопрос.
— Но ты часто манипулируешь. Почему ты это делаешь?
Он молчит долгие напряженные секунды.
Я просчитываю варианты, как подтолкнуть его, не давя на него. В Доминике есть одна особенность: когда он чувствует, что на него нападают или давят, он полностью уходит в себя и прекращает любое общение.
Я смягчаю голос и говорю правду:
— Я просто хочу лучше понять тебя.
В его глазах мелькает мрачное удовольствие.
— Почему?
Потому что я по уши в тебе, чертов ублюдок.
— Считай это моим вкладом в развитие человечества, — отвечаю я легким тоном. — Я планирую написать книгу о вскрытии сознания социопата. Эта идея, как ни странно, мне нравится.
Он слегка улыбается.
— Ярлык социопата мне не подходит. Я не импульсивен, не иррационален и не имею жизненного плана. Я просто научился приспосабливаться. — Он делает еще одну паузу. Он использует много пауз в своей речи. Еще один способ запугивания. Манипулирования. Людей беспокоит тишина, и они обычно заполняют ее. Либо они ерзают, либо просто забывают о теме.
А я нет. Я смотрю ему прямо в глаза.
Доминик улыбается так широко, что его идеальная улыбка становится очевидной. Его ямочка появляется только тогда, когда он искренне улыбается. Как будто он рад, что я всегда прохожу его тест на молчание. После еще нескольких секунд тишины, просто чтобы подшутить надо мной, его ухмылка исчезает.
— Я был брошен в детстве. Я жил на улицах как ничтожество, и мне пришлось измениться, чтобы выжить. Если бы этого не сделал, то умер бы.
— Ох.
Я прикусила нижнюю губу, так как в горле образовался ком. Я догадывалась, что у него было какое-то темное прошлое, но никогда не думала, что оно настолько мрачное. Не знаю, почему всегда считала его одним из богатых снобов, с которыми он тусовался. Мне и в голову не приходило, что из ничтожества он превратился в короля их круга.
То, как устроен Доминик, теперь имеет больше смысла. Люди могут стать устрашающими, когда им нужно выжить. Вероятно, он выбрал самую изощренную форму — манипуляцию.
— Я переходил из одной приемной семьи в другую, — его голос звучит совершенно отстраненно, как будто он говорит о третьем лице. — Потом меня усыновила богатая семья. Единственная причина, по которой они взяли меня к себе, заключалась в том, что это хорошо отразилось на их «благотворительном имидже». Со мной обращались так же, как и со всеми остальными. В том доме всегда было холодно, он был наполнен интригами, обманом и ложью. Спустя годы вторая жена моего приемного отца изменила ему с его бухгалтером, они лишили его денег и сбежали. Он умер от сердечного приступа, когда я учился в медицинском колледже. Его наследие для меня ничего не значило. Единственное, что я получил от этой семьи, — привилегированное образование. Когда я был ребенком, все, чего я хотел, — это преподать урок тем ублюдкам, которые оставили меня голодать. Я хотел, чтобы они пожалели о том, что бросили меня, когда увидят, как я добился успеха. А сейчас мне на них наплевать.
Я хочу сглотнуть, но не делаю этого, боясь издать звук. Я не могу даже представить себе его воспитание. Его не хотели видеть настоящие родители и использовали приемные. Неудивительно, что он стал железным человеком. Он никогда не знал любви, и, конечно, не может ее отразить.
— Ты хочешь поговорить об этом? — хрипло спросила я.
— Это так банально, — его голос и лицо замкнуты. — Я думал, мы так не делаем.
— Нет, я делаю это, Дом. — Мне так и хочется его обнять. — Когда людям больно, нормальные люди проявляют сочувствие.
— Ты имеешь в виду жалость.
— Может, хоть раз перестанешь коверкать слова?
Он улыбается, только на этот раз это его полная дерьма ухмылка. Он пытается отгородиться от меня.
Ну, не сегодня.
— То исследование о помощи таким детям, как ты…? — я запнулась. Он как-то упоминал о нем, но я не обратила внимания, потому что считала, что речь идет о снобах. Я никогда не думала, что это имеет отношение к брошенным детям.
Его глаза искрятся чем-то загадочным. Достижение. Он чувствует себя реализованным. Это согревает мою грудь.
— На финальной стадии и скоро начнется.
Одна мысль о том, сколько ада он пережил в детстве, заставляет мое сердце биться о грудную клетку. Мама и папа — мой мир. Может, мне и нужна фаза бунтарства, но я не могу представить себе жизнь без них.
— Мне жаль, что тебе пришлось пройти через это, Дом.
Он бросает на меня раздраженный взгляд.
— Почему ты извиняешься? Извиняться должны только родители, которые меня бросили.
— А ты бы принял их?
— Я бы сказал им, чтобы они шли в нахуй.
— Логично.
Он качнул головой в сторону.
— Если пытаешься разгадать меня до конца, это будет проблемой.
— Почему?
— Потому что я тебе больше не буду интересен.
На этот раз я не могу сдержаться и прыгаю прямо к нему на колени. Простыня падает по обе стороны от меня, так что моя обнаженная грудь оказывается прижатой к его груди. Он издает удивленный звук, но его руки обхватывают мою спину. Мои руки сами обхватывают его шею, а ноги опускаются ему на колени. Я утыкаюсь носом в его ключицу, затем поднимаю на него глаза и шепчу:
— Мне всегда будет интересно с тобой.
Он приподнимает бровь.
— Да?
— Да. Ты мне вроде как нравишься. Может быть, немного.
В его чертах появляется игривость.
— Посмотрим, что я могу сделать, чтобы это стало большим.
— Пытаешься заставить меня влюбиться в тебя или что-то в этом роде? — поддразниваю я.
— Ты должна, — он дразнится в ответ. — Я рекомендую.
