Потом переключаюсь — на щебет птиц, на запах отца, а иногда доносится какая-то затхлая вонь, как будто в лесу поблизости бродит пахучий зверь. Накатывает испуг, чувство незащищенности, наготы.
Старикан возвращается, прихрамывая. Промочил ноги и не заметил.
— Неужто думаешь поймать?
А он в ответ:
— А то!
Ест кровавое мясо. Смотрит в окно.
Ночью в лесу что-то угрожающе трещит. Неделю назад я бы подумал, что это всего лишь олень или лось. Теперь я не столь в этом уверен.
Недосыпаю. Сны преследуют даже въяве. В лицо светит солнце, и я не могу посмотреть на лес, где с ветвей свисает мох и упорствует тьма, где запах земли ослепляет. Я так слабел уже и раньше, это бывало. Во время всякой кампании случается минутная слабость. Но слабость — это то, что трезвый ум должен превозмочь.
«Превозмогай, — говорю я себе. — Рассуждай здраво. Возьми себя в руки. Превозмогай».
Решаю действовать. Моего старикана я люблю, но то, что он делает, — ненавижу. Когда, час подождав, я иду вслед за ним в лес, я сам не знаю, ведет ли меня любовь к нему или ненависть к тому, что он делал и собирается делать. Не знаю, намерен ли я убить в нем обреченное животное или злобного зверя.
Я даже не знаю, иду ли я с уверенностью, что я — преследователь или преследуемый, и существо, на которое отец охотится, на самом деле не охотится ли на меня, используя отца как наживку.
По всем этим вопросам в моем уме нет ясности.
Я знаю только то, что в лесу мы встретимся, и я сломаю старикану шею.
Я уже делал это — и с людьми, и с животными, чтобы прекратить ту или иную напасть. И я перехожу мост с этой единственной мыслью в мозгу.
Прошлой ночью и утром шел легкий дождик, и свежие следы легко различимы.
Лес темный, густой и пахучий. В воздухе гул насекомых, шорохи мелких животных, а иногда слышно, как кто-то большой и тяжелый уходит, чтобы не попасться на глаза. «Сохраняй ясный ум, — говорю я себе, — и двигайся вперед. Шаг за шагом».
Вижу рощу редких осин, всю пронизанную солнцем. Отцовский след здесь сворачивает, и я тоже. Вот он в пятидесяти ярдах, лежит у большого пня, руки сложены на груди, мешок и ружье прислонены рядом. Приблизившись, я уже слышу его дыхание, глубокое и редкое. Оглядываюсь. Деревья неподвижны. Отец неподвижен. Мне кажется, я слышу его сердце. А может, это бьется мое. Или сердце того существа. На миг я представляю себе, что я и есть тот йети, которого ищет отец. Представляю себе, как, встав над отцом, протягиваю к нему огромные черные ладони и без особого усилия поворачиваю ему голову, пока не треснет шея, и все не закончится.
Все три наших сердца я слышу как одно.
По лицу старика бежит маленький черный муравей, и до меня вдруг доходит, что он сейчас умрет — умрет просто так, когда ему уже не причинить большого зла этому миру. До меня доходит, что если то существо и смотрит из чащи леса, оно в безопасности, и оно это знает.
О'кей, говорю я. Ладно.
И ухожу.
Однажды он поделился с другом тем, что испытывает склонность к анальному сексу, и тут же его заклеймили прозвищем «жопоёб». Словечко это он возненавидел. Что касается самого влечения, то объяснить себе его он не пытался. Практиковал это всегда в темноте и в темноте потом всегда мылся под душем. Воспринимал себя в этой связи с самоиронией: ведь даже к процессу еды, не говоря уже об испражнении, он чувствовал отвращение. По этой причине он был очень тощим, жил почти исключительно на протеиновых коктейлях и салатах. Его жена, напротив, растолстела ужасно. Полового общения у них уже больше года не происходило вовсе.
В своем обжорстве она винила серию выкидышей и медицинский прогноз на будущее, что детей у них никогда не будет. Когда они встретились, она была пухленькой, но с тех пор стала просто громадиной. Он смотрел порнушку по кабельному ТВ и мастурбировал, и это длилось уже так долго, что порнушка перестала возбуждать, и тогда он предпринял отчаянную попытку полового воссоединения с женой, попробовал возобновить все же какой-то контакт с нею. Она спала на боку. Он пихал и толкал ее массивное туловище, пока она не повернулась почти на живот, затем он задрал на ней рубашку. Икры у нее были толщиной с его бедра, а бедра — как у него талия. Похоть превозмогала в нем отвращение. Думал лишь об одном — как он проникнет в это грязное место внутри нее. Кожа ее ягодиц была вялая и вся в ямочках, к тому же оказалось, что, как ни тащи их в разные стороны, отверстия не найти. У него сразу все повисло, сидел, смотрел.
Что-то надо было делать.
Он устроил себе на работе двухнедельный отпуск по болезни и попросил приятеля подъехать с запасными ключами от машины в назначенный день на то место, где они отдыхали раз в год с палаткой. Тайком сложил все нужное в багажник. Потом вывез жену в горы под тем предлогом, будто они едут по ягоды и грибы. Она была из мясоедов — набивала утробу беконом и сосисками, даже на завтрак доедала вчерашнее мясо, так что не очень-то ее поездка и влекла. Всю дорогу жаловалась на голод. Это вызывало у него попеременно то жалость, то злость. Когда приехали на место и припарковались, он вылез и бросил ключи в бензобак.
Его и самого это в первый момент ошеломило.
— Ну вот, — сказал он, — теперь мы возьмемся за это вместе. Будем жить здесь две недели, питаясь одними грибами и ягодами, и этим собьем тебя с накатанной дорожки, а то зациклилась, жрешь прорву пищи, от которой толстеют.
— Он произнес это в точности так, как репетировал и, увидев, что ее рот (щелка в горах плоти, которые прежде были щеками) раскрылся, экспромтом добавил:
— Такое вот сделаем почти что хирургическое вмешательство.
В палатке ее всхлипывания не давали ему спать полночи. А у него была зависимость от снотворных таблеток. Когда он эту свою привычку проанализировал, решил, что все дело в звуках, которые производит ее организм, в бурчании у нее в желудке и других перемещениях внутренних газов, однако, если честно, то он знал, что его проблема куда глубже. Так или иначе, но он взял с собой кучу таблеток, чтобы не мучиться четырнадцать ночей. Принял две и сладко заснул, чтобы от ее завываний и сотрясений массивного тела не страдать чересчур долго.
Весь день потом она пребывала в апатии, и ему приходилось напоминать себе, зачем он это затеял. Все ради будущего: сейчас они терпят страдания, а потом станут пожинать плоды.
— Ты не понимаешь, у меня ведь особый голод, — говорила она.
— А ты не понимаешь, что я хочу с тобой не только спать рядом. Я хочу хотеть тебя. Хочу, чтоб было так, как раньше, когда мне стоило подумать о тебе, и у меня сразу стоит.
