Покатился по траве.
Вскочил на ноги.
Локтях в шести от водоема стоял исполинский белоснежный бык. Чуть выгнутые, на манер маджайских[23] бумерангов, рога венчали тяжелую голову, стремились кверху и блистали в лучах луны чистейшим червонным золотом.
Животное не шевелилось.
— Ох!.. — вымолвил Эпей и услышал дробный стук собственных зубов.
Бык фыркнул опять, однако не проявил ни малейшей враждебности.
Несколько минут человек и зверь стояли, разглядывая друг друга; один — лениво, другой — ошарашенно. Затем великан вздохнул, тронулся с места, склонил морду и начал пить — правда, куда спокойнее и тише, нежели Эпей.
Детская сказка о златорогом олене всплыла в памяти мастера.
— Ты что, волшебный? — осведомился Эпей дрогнувшим голосом.
Бык невозмутимо продолжал наполнять утробу ключевой влагой.
— Заколдованный?
Бык испустил ветры, да так, что потревожил дремавшую где-то в роще нимфу Эхо.
Царский умелец разом пришел в себя.
— Здоров же ты, приятель, афедроном громыхать! — сообщил он животному. — Чисто перун Зевесов.
Не удостоивая Эпея вниманием, зверь повернулся, отошел прочь от мраморной поилки и грузно улегся наземь.
— И все-таки не понимаю, — задумчиво пробормотал мастер. — Жаловать вашего брата здесь жалуют, но...
Эпей осекся и чуть не хлопнул по лбу перепачканной ладонью.
— А! Гарпии побери, запамятовал! Праздник ведь! Ну, теперь понятно...
Тихо прядая ушами, бык постепенно смыкал тяжелеющие веки.
— Слушай, рожки золоченые, — объявил грек, — до утра неблизко, хлебнуть еще захочется, и не раз. Посему я прилягу рядышком и прикорну, а ты буянить не вздумай. Ибо, можно сказать, мы с тобою, говядина, братскую чашу распили. Уяснил, бугай?
Мастер осмотрелся, облюбовал самый раскидистый и гостеприимный дуб, клонивший нижние ветви наподобие парфянского шатра.
Ступил в хранительную тень листвы.
Помедлил.
Улыбнулся.
Потянулся, хрустнув суставами.
Протяжно, беззвучно зевнул.
И замер, позабыв захлопнуть рот.
Примерно в плетре к северу возникла цепочка блуждающих огней.
* * *
— Гестия Дельфийская, — почти беззвучно выдохнул опомнившийся Эпей, — укрой, убереги, упаси!.. Паллада эгидоносная, оборони!.. Феб-стреловержец... Эрмий крылоногий!..[24]
Низкое, протяжное мычание раскатилось по роще, достигло горного склона, отразилось и вернулось несколько мгновений спустя гулким отголоском. Эллин, и без того не знавший, какому богу молиться, перепугался окончательно.
Встревоженный бык заворочался, встал, опять заревел, колебля и возмущая недвижный ночной воздух, пристально глядя в сторону, откуда близились таинственные светочи. Он ударил по земле тяжким копытом, грозно всхрапнул. Потряс огромной, точно прибрежный валун, головой.
Появление нечисти, вспомнил Эпей, неизменно повергает животных в ужас. Обезумевшие лошади несут возницу, козы и овцы стадами шарахаются с пастбища, собаки — даже боевые молоссы, вдвоем берущие калидонских вепрей, — поджимают хвосты и, скуля, приникают к хозяйским ногам либо земле.
А уж эдакая глыбища беспокоится...
Огни мерцали, покачивались, плавали во мраке, понемногу приближаясь.
Даже не вполне протрезвевший, даже полунаповал перепуганный приближавшимся страшилищем детства, нежданно обретшим явь, Эпей не растерялся до полной потери соображения, рассудка и долгими годами наработанного, устоявшегося, привычного умения противиться любому надвигавшемуся творению природы-матери, сколь бы грозным и тошнотворным это злобное и стремящееся уничтожить создание ни было.
Мастер поспешно и сноровисто призвал себя к порядку.
Быстро проверил потайные кармашки собственноручно скроенной, сшитой и обношенной туники.
Ощупал поножи.
Обследовал наручи.
Все обреталось на должных местах. Ничего не было утрачено, утеряно, обронено. Ни единая мелочь не покинула назначенного места в продолжение зыбкого и ненадежного марша, заведшего в эти странные, редколесные, кишащие колодцами да златорогими быками края.
Следовало окончательно привести себя в надлежащее чувство и проворно, с оглядкой, ускользать. Незримо, неслышно, аки поганый тать в непроглядной ночи.
Впрочем, рассудил Эпей, поганым татем казаться лучше, нежели высоко- и незабываемо благородным трупом.
Покойником.
Легендарным героем.
Теперь осторожно...
Теперь с оглядкой, приятель.
И с превеликой!..
Эпей медленно и осторожно встал на колени, выглянул из-за ствола еще раз. И вздохнул с невыразимым облегчением.
До его слуха долетели слабые, однако несомненно звуки веселой, праздничной хоростасии. Это могло значить что угодно, возвещать чье угодно приближение, однако блуждающие огоньки не имеют обычая сливаться в дружном, стройном, слаженном и уж, тем более, задорном пении.
Огоньки — исчадия Гекаты — существа мрачные, злобные, безмолвные.
Так учила насмешливого малыша старая Лисианасса.
Эпей облегченно вздохнул, еще разок огляделся.
В точности и наверняка определил, куда и как вытягиваются лесные тени, где пластаются по траве яркие пятна лунного света, какие стволы способны прикрыть, оказаться меж взглядами неведомых факелоносцев и ускользающим беглецом.
А беглецом становиться надлежало. Ни самомалейшего доверия к незнакомому сборищу, дерзко бредущему с горящими светочами по забытому богами лесу, Эпей не испытывал. Однажды, лет четырнадцать назад, желторотым юнцом, он столкнулся в илисских камышах с шумной, бесшабашной компанией гуляк, напропалую отмечавших урочные Вакховы празднества.
Впервые в жизни Эпею довелось вознести руку на женщину. Ополоумевшие менады с хохотом пытались втянуть его в горланящий, одурманенный вином и огуречной травою круг. Когда смущенный скромник воспротивился, употребили силу.
И поступили опрометчиво.
Слабоватый, неуклюжий внешне, Эпей довольно и предостаточно выдержал схваток и свалок, поединков и потасовок с крепкими, отлично развитыми сверстниками, и защищаться умел отнюдь не плохо. Недостаток мощи восполнялся избытком умения и законом кошки.
О котором к северу от острова Крит не ведал никто, ибо кошка была животным столь же редкостным и экзотическим, сколь хамелеон для современного британца. О существовании маленького мурлычущего зверька не ведал никто, кроме самых отчаянных мореходов, достигавших та-кеметского побережья, плававших на Кефтиу, высаживающихся в малоазийских пределах.
Тогдашняя Европа не знала о кошке, равно как не подозревала о картофеле, кукурузе и множестве иных вещей.
