— Вы можете ему дома помочь? — обратился Кирилл к Миле.
— Нет, не могу, — покачала головой Мила, хотела взять за руку Славика, а тут в класс без стука вошел Зиновий Палыч.
— Здравствуйте, здравствуйте, — загудел он. — Ну что, Кирюша, как успехи у юного дарования? Продвигается он в нотной грамоте?
— Медленно, Зиновий Палыч, — расстроенно развел руками Кирилл. — Я его ругаю, а он свое — по слуху играет. Но память! Потрясающая.
— Ноты надо учить. Вот хорошо, что и мама тут…
— Я не мама, но это не важно, вы скажите, что надо?
— Инструмент ему нужен хороший и занятия дома, желательно — под присмотром.
— Не знаю, как мы сможем это обеспечить, — Мила расстроилась, — Славик на шестидневке в интернате.
— Надо, милая, надо! Бросьте интернат, пусть дома занимается больше.
— Я мог бы приходить к ним. Или сюда водить, — предложил Кирилл.
— Как он интернат бросит? Мы с Тоней… с Антониной, — поправилась Мила, — работаем обе и в смену.
— Ну а бабушки?
— У меня нет бабушек, — авторитетно заявил Славик, — у меня и папы нет.
— Да неужели? — перевел неловкость в шутку Зиновий. — Откуда же ты взялся у мамы?
— В капусте нашли.
— Вот как… в капусте… Ну что же, вероятно, это была особенная капуста, какого-то музыкального сорта. Зальцбургская, — засмеялся Зиновий Павлович. — Вы поймите, — уже серьезно продолжал он, — мальчика точно возьмут в ЦМШ в Москву. И будет там и интернат, и хорошее обеспечение. Но надо подготовиться по сольфеджио. Никак не получается иначе. С игрой у него проблем нет, природные способности, а вот ноты надо учить как Отче наш. — Зиновий Павлович задумался. — Если только на прослушивание отвезти, и чтобы кто-то из влиятельных музыкантов слово замолвил. А так, на общих основаниях — не примут, будь ты хоть семи пядей во лбу. Никто там с нотной грамотой возиться не станет. И пропадет талант.
— Мы будем думать, — пообещала Мила.
— Дорогая моя, тут не думать, тут прыгать надо! Ему сколько лет?
— Шесть.
— В ЦМШ с шести с половиной принимают в начальные классы. Значит, он на будущий учебный год может поступать.
— Мы будем готовиться, — воодушевленно произнес Кирилл, — придумаем что-нибудь.
— Из интерната забирайте как можно скорее! — повторил Зиновий Павлович. — Там уж точно обстановка не способствует… Ну, вы меня поняли…
По дороге домой Мила все думала о том, как неожиданно все это переплелось. Не повстречай она Вадима, так никому бы и в голову не пришло Славика музыке учить. Тоня точно не отдала бы. А теперь у неё идея фикс: сделать из Славы вундеркинда. И Кирилл этот туда же, и Зиновий Павлович. А подумали они о том, хорошо ли ребенку будет? Вон он уже стал отличаться… Или напротив, это ему и надо, и все равно он будет не такой, как все? Про это и Вадим говорил, что ему притворяться приходилось: с ребятами играть в футбол, шалить, на рыбалку ходить, а на самом деле ничего этого не надо было. Ничего, кроме музыки, которую он слышал в себе и мучился, что не может выпустить её, чтобы все услышали.
А Славик по-любому в интернат не смог бы завтра идти — рассопливился капитально. Мила лечила его, поила теплым, совала таблетки. Рано уложила спать. Славик упирался, пришлось пообещать чтение вслух в виде бонуса к раннему укладыванию
Мила читала и читала из Снежной Королевы про то, как Герда была у старушки в саду с цветами.
“Нечего больше и расспрашивать цветы — толку от них не добьешься, они знай твердят свое! — И она побежала в конец сада.
Дверь была заперта, но Герда так долго шатала ржавый засов, что он поддался, дверь отворилась, и девочка так, босоножкой, и пустилась бежать по дороге. Раза три оглядывалась она назад, но никто не гнался за нею.
Наконец она устала, присела на камень и осмотрелась: лето уже прошло, на дворе стояла поздняя осень. Только в чудесном саду старушки, где вечно сияло солнышко и цвели цветы всех времен года, этого не было заметно.
— Господи! Как же я замешкалась! Тут не до отдыха! — сказала Герда и опять пустилась в путь. Глубокая осень, или даже почти зима, а она все не ищет Кая…”
Мила замолчала и долго не возобновляла чтение, Славик ждал, потом завозился на диване и спросил сонно:
— А дальше?
— А Герда все не ищет Кая, — задумчиво повторила Мила. — Сидела с цветами, ни на что внимания не обращала… Давай я тебе завтра дочитаю, а то поздно уже, мама заругает, что мы не спим.
— Мама не скоро придет, она на концерте.
— Я знаю.
— А меня не взяла, — пожаловался Славик. — Никогда не пускают! Вот я буду играть — тоже их не пущу!
— Кого это?
— А Кирилла, Зиновия Палыча, маму… а тебя пущу, ты хорошая.
— Как же это ты маму не пустишь? Она расстроится, станет плакать под дверью в зал: “Хочу послушать, как мой Слава играет”.
— А я тогда побегу и пущу и дальше буду играть. Для неё!
— А спать ты собираешься?
— Скажи, что с Гердой? Нашла она Кая?
— Так не интересно завтра читать будет.
— Интересно! Скажи, тогда лягу и все, начну спать, хр-р-р-р…хр-р-р…
— Дурачок, — засмеялась Мила. — Ну что мне с тобой делать?
— Так нашла она его?
— Нашла, нашла, и все там хорошо. Они вместе вернулись к бабушке.
— А где она его нашла?
— Не скажу. Ты спать обещал.
— Научусь и сам прочту, я уже почти могу. Я даже ноты знаю. Пять линеек — нотный стан… соль на второй, до на перво-о-о-о-о-ой… добавочно-о-о-о-ой, — зевнул Славик и совсем уже невнятно: — нотки на дереве живут, каждая в своем домике, там пять веток… как обезьянки…
И засопел в две дырочки. Музыкант с насморком.
“Слава Богу, уснул”, — подумала Мила и закрыла книгу сказок. Надо же, “как обезьянки”. Вадим что-то про обезьян говорил, а она спрашивала глупости всякие, любит ли он обезьян. Мила хотела себя ругать, а сама улыбалась, вспоминая их первую встречу. Кошка у него сердитая, царапка. Потому и царапается, что по хозяину скучает. Жила бы с ним — была бы ласковая. Мурлыкала бы.
Мила укрыла Славика получше, в квартире было не жарко. Погода неустойчивая, зима пришла неожиданно — снег выпал, потом растаял и снова похолодало. “…а она все не ищет Кая…”
Мила пошла в свой уголок, забралась с ноутбуком в кровать, надела наушники. Она хотела услышать Вадима: и игру его, и голос. Где он сегодня играет? В Монако. Было интервью, он рассказывал про зал, там на открытом воздухе, и это трудно. Наверно, холодно, или что-то еще? Мила не все понимала, что он говорит, часто останавливала интервью и искала объяснения в Интернете. Читала, потом снова возвращалась к просмотру. Монако — это, кажется, Франция. Потом будет Америка — разные штаты, города. Три недели так далеко! Зато потом совсем рядом! Москва и Нижний Новгород, но это уже в марте. Мила испугалась мысли, что до Нижнего доехать ничего не стоит и до Москвы тоже. А билет, наверно, в интернете заказать не проблема. Значит, она может… Думать про это было страшно!
Она закрыла график концертов. Непонятно, после Монако нет никакой информации почти полмесяца с середины декабря. Может быть, отдых? Новый год дома. Если так, то в Петербурге. Или где-то в теплых странах, что вероятнее. И в группе ничего не пишут поклонницы. Мила не любила читать их комментарии под фотографиями и записями с концертов. Ревновала. Как они смели говорить про её Вадима всякие глупости, обсуждать? Вот одна дура начала рассказывать, что, слушая игру Лиманского, испытывает почти физическое удовольствие. И не стыдно говорить про такое? Еще сказала бы, что у неё трусы мокрые становятся. Мила закусила губу и сердито заворочалась в одеяле. Она бы показала этой… удовольствие!
Пришли томительные мысли о руках Вадима. Мила включила наугад что-то из альбома, в котором были только фортепианные произведения. Играл Лиманский.
Она сдвинула в сторону ноутбук, легла, отдалась музыке. Вадим играл печальное. Он говорил с ней. Может быть, упрекал или звал? Печалился. Она уже узнавала некоторые вещи, как эту. Октябрь Чайковского… как хорошо и как грустно… Была бы она рядом — утешила…
