— Вон там, справа.
Подъезжает к тротуару и останавливает машину.
— Как ты доберешься до дома завтра?
— На автобусе.
Он хмурит брови.
— Мне нравится ездить на автобусе. У меня там есть друзья. — Я хватаюсь за ручку, чтобы выбраться. — Джесси?
— Да?
— Прости меня за то, что я сказала о том, почему ты решил покататься сегодня вечером. Ты очень помог мне утром, и ты этого не заслужил. — Когда он выглядит смущенным, я продолжаю. — Тебе не нужно было говорить Уайту и Сюзетте, что мы друзья, но я ценю, что ты это сделал.
Он кивает.
— Я сказал это не ради тебя. — Он избегает смотреть мне в глаза, снисходительно глядя вперед. — Я сказал это, чтобы заставить Сиськи завидовать. Ты видела, как она возбудилась, когда думала, что я с тобой?
Его слова словно щупальца, которые завязываются узлом у меня в груди.
— Но она помолвлена с другим человеком.
— И что?
— Ты так низко ценишь святость брака?
— Они еще не женаты.
— Но они же любят друг друга. — Я проглатываю кислую желчь, которая подступает к горлу.
Джесси наклоняет голову, сверкая глазами.
— Эта цыпочка смотрела на меня так, словно хотела слизать с меня кожу.
— И ты ей позволил бы? Зная, что она носит кольцо другого мужчины?
— Черт возьми, конечно, позволил!
— Ты отвратителен!
— Ага.
Я выскакиваю из машины и хлопаю дверью. Не могу поверить, что хоть на секунду поверила, что он порядочный человек. С самого первого дня он ясно дал понять, что все, что его интересует — найти следующую доступную вагину. Конечно, он сделает все, чтобы залезть в трусы Сюзетты.
Отвратительно.
Теперь он заставляет меня защищать моего бывшего парня и его легкомысленную невесту!
Джесси Ли — самый худший!
Глава 11.
ДЖЕССИ
День тридцать пятый.
Осталось меньше двух месяцев.
После моей ошибки в суждениях, прошлой ночью я решил внести некоторые коррективы в свой распорядок дня.
Я проснулся на рассвете благодаря своей новообретенной трезвости. После кофе и сигареты я заперся в спальне Бена, чтобы писать. Не позволю себе выйти отсюда после девяти часов, а выйду только тогда, когда буду вынужден идти на встречу. Я буду держать рот на замке в машине и говорить только для того, чтобы няня знала, что собираюсь снова отвезти ее на работу, но на этот раз я не буду ее забирать. У меня есть более важные дела — например, писать песни для моего следующего платинового альбома, черт возьми!
Я никогда не позволяю людям лезть мне под кожу, и это было чертовски легко с подросткового возраста. Чем меньше меня это волнует, тем легче.
Так как же, черт возьми, эта безымянная девчонка умудряется раздражать меня до чертиков?
Я встречался с актрисой Элизой Дэйгар — ладно, может быть, это и слишком сильно сказано, но мы виделись исключительно в течение нескольких недель. Она швырнула в меня вазу за то, что я оставил сиденье унитаза поднятым, разбила мне фары за то, что я не открыл ей дверцу машины, и настояла, чтобы я каждый день посылал ей цветы на съемочную площадку. Ничто из этого не выводило меня из себя настолько, что мне хотелось ударить кого-нибудь.
Сгибаю руку на гитарном ладу, все еще чувствуя боль вчерашнего момента слабости.
Какого? Я ударил кулаком по приборной доске.
В свое время я бы утопил свое раздражение в бутылке виски или свежей колумбийской дорожке. Или все вместе. Моя агрессивная реакция прошлой ночью была гораздо больше связана с моей трезвостью, чем с раздражающей женщиной, которую я сейчас слышу, ужасно поющей песню Бон Джови «Живя молитвой» (прим. песня «Livin' on a prayer»).
Я бренчу на гитаре и сосредотачиваюсь на текстах новой песни, над которой работаю, стараясь не обращать внимания на голос, который звучит так, как будто по ту сторону двери заживо сжигают кошек. Почему она поет в коридоре? Она что, пытается выкурить меня отсюда?
— Это не сработает, — рычу я и бренчу на гитаре чуть громче. — Обжигающая рана, дым и зеркала... — Записываю несколько аккордов. Моя рука дрожит, когда няня подходит к припеву и ее голос становится еще громче.
— Нам нужно держаться за то, что у нас есть…
Не могу больше ждать ни секунды. Спрыгиваю с кровати и распахиваю дверь.
Она стоит ко мне спиной, складывает полотенца и убирает их в шкаф в прихожей, а на голове у нее наушники размером с кокосовый орех. Малышка сидит в гостиной, в футе от телевизора с включенным на полную громкость звуком. Хорошее решение.
— И совсем не важно, голые мы или нет! Мы есть друг у друга и этого…
Я снимаю с нее наушники, и она подпрыгивает от неожиданности и разворачивается.
— Что ты только что сказала?
— Что ты делаешь? Я же говорила, чтобы ты перестал подкрадываться ко мне! — срывается она.
— Ты только что сказала: «И совсем не важно, голые мы или нет»? В песне этого нет. «Получится у нас или нет». «Получится», а не «голые»! (прим. имеется в виду созвучие «мake it» и «naked»)
— Это просто смешно. Ясно же слышно, что он поет «голые». — Ее карие глаза сужаются. — Ты что, шпионил за мной?
— Ты орешь! Чертовы соседи могли бы тебя услышать. Они тоже шпионят?
— А кто вообще сделал тебя полицейским по лирике? — Ее щеки пылают, но она скрывает смущение, выпрямив спину. — И насколько я знаю, петь – это не преступление.
— Ха! Это? То, что ты только что делала? Это было не пение. Это была попытка установить контакт с инопланетной жизнью.
— О боже, Джесси Ли, ты такой забавный, — говорит она насмешливым голосом фанатки, прежде чем закатить глаза и повернуться ко мне спиной.
— Мне нужно работать, но невозможно сосредоточиться из-за всего этого шума, исходящего из твоего рта.
Няня вздыхает.
— Ладно, перестану. Ты мог бы просто попросить, не нанося оскорблений.
Отхожу в сторону, хотя и не настолько успокоенный, как думал после того, как заткну ей рот. Мне не терпится уйти от этой сбивающей с толку девушки и вернуться к чему-то более осмысленному, например, к моей песне, но резко останавливаюсь.
— Что на тебе надето?
Она откидывает голову назад в преувеличенном раздражении, затем оборачивается со скучающим выражением лица.
— Это платье. Думала, что с твоим опытом, ты должен знать это.
— Офигеть, это платье. — Я делаю еще один шаг назад, не совсем понимая почему. В платье нет ничего особенного — простая майка с полосками на хлопке, длиной до колена. Плечи няни загорелые и подтянутые, скорее всего, от тяжелых подносов с едой. Она босиком, а ногти на ногах выкрашены в бледно-голубой цвет. У нее такие милые ножки. Действительно чертовски милые. Я моргаю и снова сосредотачиваюсь на ней. — Зачем ты его надела?
Она выпячивает бедро.
— Не твое дело. Но! — Она поднимает палец и указывает на меня. — Мне понадобится машина.
— Нет.
— Ты не можешь сказать «нет». Дэйв сказал…
— Я поговорю с Дэйвом. А пока... — Я оглядываю ее с ног до головы, на мгновение задумавшись, что же на ней надето под платьем и как легко было бы провести рукой по ее бедру, чтобы узнать. Не то, чтобы она мне позволила бы. Если бы мне пришлось гадать, я бы сказал, что Уайт – единственный мужчина, которому она позволяла находиться между своих бедер. Судя по его штанам и мокасинам, он ни за что не раскачал бы ее мир так, как это сделал бы я, будь у меня такая возможность.
— А пока? — Она машет рукой в воздухе.
— Что? — Я прочищаю горло, избавляясь от хрипоты в голосе. Мои джинсы стали значительно теснее, чем были до того, как я вышел в коридор.
— Ты сказал: «Я поговорю с Дэйвом. А пока...»? Что пока? — Ее темные глаза изучают мои.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — бормочу я и, как можно небрежнее и непринужденнее, возвращаюсь в комнату.
Я не хлопаю дверью и не пыхчу от разочарования. Осознаю, что у меня есть большая проблема на руках — или, скорее, в моих штанах.
