– Стой. Резинки.
И я падаю, падаю с высокой скалы в пропасть. Послушно привстаю. Тупо наблюдаю за тем, как и он начинает возиться в попытке проникнуть в карман спущенных для удобства брюк. И как затем надрывает зубами фольгу, чтобы дальше уверенным движением раскатать защиту по стволу.
Без резинки – не про мою честь. Даже учитывая тот факт, что я с большой долей вероятности бесплодная.
Ну как тебе это, Амаль? Ты кому там о своих овуляциях втирала? Вот этому?
– Давай, – командует, медленно себя поглаживая. И черт его знает зачем, я даю. Раз, другой… А потом просто не выдерживаю боли. Не в месте нашего соединения, нет. А там, где еще вчера образовалась огромная рваная рана. Позорно всхлипываю и скатываюсь с него, как побитая, на бок.
Гатоев далеко не сразу понимает, что что-то не так – настолько он заведен.
– Эй, Амаль, ты чего? – касается мой спины.
– Н-не трогай.
– Ну какого хрена, а? Все же нормально было.
За спиной лязгает пряжка ремня, шуршит одежда – я на каждый звук вздрагиваю, как пугливая курица. Собрав в кулак остатки воли, соскребаю себя с пола. И убегаю, пока он опять чего-нибудь не сказал. Того, что я уже не переживу.
Закрываюсь в ванной. Стягиваю остатки одежды и становлюсь под душ. Ледяная вода на миг оглушает. Картинка перед глазами меркнет. И проступает совершенно другими линиями.
Меня охватывает чувство странного дежавю. За тем исключением, что теперь я на другом месте. Получается, на месте любовницы. В остальном же все так же. Я полюбила, а меня обманули. Опять. Наверное, кому-то просто не дано быть в любви счастливой. Или же, на худой конец, красиво все зафиналить. Не унижая себя объедками с чужого стола. И глупой надеждой, за обломки которой я каждый раз цепляюсь до тех пор, пока те не похоронят меня под собой.
Выливаю побольше геля для душа на мочалку и тру, тру, как будто хочу содрать с себя кожу, которой он касался.
Все то же самое, что с Сидельником. Ведь после того, как первый шок прошел, я его извинения приняла как миленькая. Господи, да я даже из дома нашего не ушла. Было страшно обо всем рассказать родителям. И почему-то стыдно. Как если бы была какая-то моя вина в том, что все рухнуло. Как будто я страшно боялась их подвести. А все мои успехи, все достижения и победы ничего не значили.
И Сидельник тоже говорил… Теми же, блядь, словами. Что я главная женщина в его жизни, да. Методичку им, что ли, одну на всех выдают?
Вытираю сопли. Прислоняюсь лбом к запотевшей стенке. И плачу, плачу навзрыд.
– Амалька, малыш, ну не реви! Что мне сделать, чтобы ты меня простила? – звенит в ушах голос Яра. Я все его интонации знаю, и каждую люблю. Оттого еще горше. Разве я плохо старалась? Разве я мало ему отдавала себя? На это тонкий мерзкий голос внутри меня зудел: «Конечно, мало! Ты, вообще, по сколько часов впахиваешь, а, девочка? Хотела карьеру? Жаждала кому-то что-то доказать? Состояться сразу на всех поприщах, чтобы те, кто снисходительно трепал тебя по головке в детстве, охренел, как лихо у тебя все получается? Вот и допрыгалась».
– Это ты меня прости. Что я не так сделала? – шептала я и до боли в пальцах в его одежду вцеплялась, боясь от себя отпустить. А ведь надо было по-другому. Со скандалом, я не знаю, с криками и обвинениями! Нет, потом и это, конечно, было… Но поначалу я, как и всякая обманутая девочка, искала в себе причину. И поедом себя ела за то, что мой муж – тупо кобель. Ну и за то, что я такая бракованная, конечно. Не смогла то, что могут миллиарды женщин по всему миру. Не такие красивые и умные. Не такие успешные. Но они могут, да… А у меня ничего не выходило, сколько бы я ни старалась.
И поэтому после измены мужа я стала стараться еще отчаяннее. Со всей одержимостью женщины, готовой сохранить брак любой ценой. Даже ценой собственного достоинства.
Я когда позже пришла в себя, очнулась от морока, больше всего за это себя ненавидела. И понять не могла, как же я, дочка своих родителей, интеллигентная, умная и осознанная молодая женщина до такого докатилась. С кого еще мне было спрашивать, как не с себя?
И теперь, получается, я опять по тем же граблям. Ничему меня жизнь не учит. И иммунитета нет. Хотя казалось бы, должен быть, после такой затяжной болезни. Может, я потому и «подружилась» с новой семьей Сидельника? Чтобы себя наказать? За то, что была такой тряпкой…
А сейчас что? Что за морок? Все внутри дребезжит, звенит и вырывается наружу воем.
Грохот в дверь заставляет подпрыгнуть. Двери у меня добротные, но то, как нетерпеливо Муса стучит, как бы намекает, что он и их, если понадобится, выставит.
– Ты в порядке?
Выбираюсь из душа.
– Да. Одну минуту мне дай.
Заматываюсь в полотенце. От холода кожа заледенела и приобрела нездоровый синюшный оттенок. Пальцы как будто совсем утратили чувствительность. Может, стоило привести себя в порядок. Ну, не знаю… Чтобы скрыть то, что он со мной сделал своим обманом, и сохранить хотя бы крохи гордости. Уж это бы Муса оценил. Понятия чести для него – не пустой звук. Даже при учете, что со мной он поступил бесчестно. Однако сил нет даже на то, чтобы промокнуть мокрые волосы полотенцем. Накидываю халат на влажное тело и выхожу такая, какая есть – раздавленная и несчастная. Пусть смотрит. И делает выводы.
– Сидельник сказал, что ты мне морочил голову лишь затем, чтобы подобраться к нему.
Гатоев кивает. Затягивается глубоко, откинувшись затылком на стену.
– Не кури.
– Раньше разрешала.
– А сейчас я хочу, чтобы духу твоего тут не было.
– Понимаю, – неожиданно покладисто соглашается он. И кивает резко, и впервые на моей памяти как-то… растерянно начинает теребить волосы. – Я не планировал, Амаль. Просто… Вот так совпало. По-другому никак не получится. Пытался, верь… Ситуация сложная. Нужны союзники. Ну и… Слушай, у нас так принято. Я не могу иначе! – рявкает зло. – Сам бы хотел. Полюбил тебя сильно… За грудиной от этого ноет. Но не могу.
Почему-то цепляюсь за это командное «верь». Гатоев и сейчас в своем репертуаре. Даже интересно, существует ли что-то в этом мире, что могло бы его изменить? Хоть немножечко заставить в себе сомневаться? Ну, ведь не все в этой жизни подвластно его желаниям. Я – так точно нет. Прикую себя, если понадобится, но больше не поддамся на это… Нельзя, нельзя втаптывать в грязь осколки, на которые мое сердце распалось. Так его хоть можно собрать. И когда появятся силы, склеить. Работой и теплом родителей. А еще маленьким человечком, наверное, дочкой, рождение которой не стоит больше откладывать.
– Понимаю, Муса. Спасибо за честность. Хотя бы сейчас, – все портит неконтролируемая вспышка злости. Откуда она взялась там, где, казалось бы, все мертво?
– Я не собирался тебя обманывать. Просто не знал, как обо всем рассказать, – его голос становится сиплым. Будто и ему это все нелегко. Будто все через силу…
– Тайное всегда становится явным, как бы избито это не прозвучало. И, пожалуйста, не говори больше, что ничего не изменится. Потому как все уже изменилось необратимо.
– Амаль, я люблю тебя. Я ни одной женщине этого не говорил. Никогда.
– Я… Кхм… Польщена. – Теряю голос вслед за Мусой. Мир идет глубокими трещинами. Моя вселенная рушится. – Но раз так, не предлагай мне, пожалуйста, то, на что я не смогу согласиться. Знаю, в твоем мире это нормально. Но не в моем. Я… – отворачиваюсь, – просто не смогу делить тебя с кем-то.
– Амаль…
– Ты надел презерватив!
– Это какая-то трагедия? – он все сильней нервничает.
– С этой… девочкой ты планируешь иметь детей?
Отводит глаза. Потому что, конечно же, он планирует. Кислота поднимается вверх по пищеводу. Обжигает горло, нёбо, язык. Это все слишком…
– Мы тоже можем попробовать, – в итоге тихо замечает Муса.
– Серьезно? Думаешь, что я в это по доброй воле ребенка втяну? Нет. Пожалуйста, Муса… Я тебя умоляю. Давай не будем продолжать эту мучительную агонию. Я все сказала. Добавить нечего. Совет вам да любовь.
