Вороны — это правильно.
Штрогге вернулся через минуту. Молча посмотрел на меня. Я села, подтянув ноги, слабо махнула ему рукой и снова рассмеялась: любуйся, ты взял в жены безумицу. Ты же этого хотел?
— Не лучшее место и время для празднования.
Он подошел, поднял меня, слабо сопротивляющуюся и бормочущую сквозь слезы и смех что-то неразборчивое, донес до крытой повозки, втолкнул в теплый сумрак и сам залез следом, успев приказать кучеру:
— Трогай, Джейми! К дому.
А я без сил откинулась на спинку сиденья, чувствуя себя пьяной. Копыта звонко ударили о камни, и повозка покачнулась, приходя в движение. За окном проплыли мощные стены с редкими узкими, как бойницы, окнами, одинокий бастион, поднятая ровно на высоту всадника тяжелая черная решетка с пиками внизу. Дрогнул и загудел деревянный мост, переброшенный над неглубоким рвом. Потом тюремный замок остался позади.
— Мэтр Штрогге, можно вопрос?
— Разумеется.
— Как вас зовут? Мы знакомы, — на этом слове я сделала довольно выразительный упор, — около полугода. Я теперь ваша жена, мы уже даже первую брачную ночь провели вместе, но я все еще не знаю вашего имени.
— Максимилиан.
— Вот как…
Дальше мы ехали молча, рассматривая неброские городские пейзажи. Он — с непроницаемым равнодушием, я — будто видела дома, людей, торговые лавки, дымящие трубы и башни звонниц впервые в жизни. Впрочем, в некотором смысле это действительно было правдой. Мне вдруг отчаянно захотелось шагнуть туда, на яркий свет, подойти к лотку, заваленному глиняной посудой или нырнуть в уютный полумрак пекарни. Тронуть ладонью шершавое дерево двери, вдохнуть запах хлеба. Просто, чтобы убедиться, что это не сон и не очередной бред.
Возница остановились только на краю города. Мэтр Штрогге вышел первым, откинул ступеньку, придержал дверцу и подал мне руку.
— Сюзанна, прошу за мной.
В этот раз от помощи я не стала отказываться, слишком ослабела из-за переживаний, да и желудок, потревоженный дешевым вином, горькой настойкой и тряской дорогой, разнылся не на шутку.
Дом главного палача королевства встретил меня неожиданным уютом и крайне благородной обстановкой. Беленые стены, темное дерево балок, поддерживающий перекрытия второго этажа, и добротная мебель, обтянутая коричневым бархатом, превращали приемную комнату в подобие стилизованного охотничьего домика его величества. На низком столике между диванами — изящные деревянные статуэтки полуобнаженных женщин и мужчин, без сомнения, привезенные издалека, на дальней стене — старинный гобелен ручной работы. В комнате ярко пылал камин, отделанный полированным черным мрамором — роскошь, которую и среди придворных не всякий мог себе позволить. Такой камень в Лидоре не добывали, а везли из-за Серого моря. Опасный, долгий путь, к тому же кишащий морскими разбойниками, превращал любую поездку в настоящее испытание на прочность. А если точнее, то скорее в военный поход с серьезной охраной и мощным сопровождением, что соответственно сказывалось на цене привозимых товаров.
Нимало не заботясь тем, что оставляю на полу цепочку грязных мокрых следов, я прошла вглубь дома. За приемной комнатой располагались столовая, тоже черно-белая, но украшенная серебром подсвечников и подвесных люстр, за ней, по-видимому, находился рабочий кабинет: мягкий ворсистый ковер покрывал весь пол, массивный резной стол занял почетное место у окна, на стенах тускло блестели золоченые рамы картин, в дальнем углу разместился книжный шкаф с застекленными дверцами.
Я удивленно замерла на пороге. Над оформлением этой комнаты, да и прочих тоже, явно потрудился кто-то понимающий толк в сдержанной роскоши. Кабинет мог бы принадлежать аристократу, причем, не из самых бедных, а не изгою, мастеру заплечных дел, зарабатывающему на жизнь весьма и весьма сомнительным способом.
Серебрянная чернильница, письменный набор, отделанный перламутром, тяжелые портьеры из редкого пиренского бархата — это только малая часть деталей, молчаливо, но однозначно указывающих на высокий статус их владельца. Странно и необъяснимо, разве что дом, по милости короля, достался теперешнему владельцу в наследство от одного из многочисленных «подопечных». Палачи — всегда простолюдины, у них нет денег, чтобы заводить и содержать роскошное жилье. От них не ждешь вкуса, понимания истинной ценности искусства или, к примеру, знания этикета. Умели бы читать и писать, знали, как держать в руках вилку, не сквернословили трижды за минуту — и того довольно.
К Штрогге это, очевидно, не относилось. Его умения, как я уже узнала на практике, были более чем специфичны, а способности пугали до дрожи. Таких не может быть у случайного человека из какого-нибудь медвежьего угла или портовой таверны, да и вообще у человека. И денег таких быть не должно. Боги, кто же на самом деле этот Максимилиан Штрогге?
Я осмотрелась еще раз, отмечая пропущенные прежде детали — закрытые на ключ ящики стола, бумаги, испещренные словами на незнакомом языке и непонятными зарисовками, стеклянные колбы с клубящимся внутри дымом, стоявшие на узкой полке за книжным шкафом, затем вернулась в приемную комнату. Что ж, возможно, в слухах о главном палаче страны больше правды, чем я думала прежде. Надо быть абсолютной дурой, чтобы не признать очевидного: Штрогге не совсем тот, кем должен был быть.
— Фрои Сюзанна, позвольте представить вам экономку, фрои Жеони Дюкс. Конюх Джейме. Кухарка Лили Питс, — прервал мои размышления мужской голос.
Трое слуг, все уже не молодые, но очень приятные на вид, склонились в поклонах.
— Моя супруга перед богами и людьми, фрои Сюзанна Штрогге.
Вот так. Не леди. Больше не леди, всего лишь «фрои» с одним именем.
— Горячая ванна готова, как вы и просили, — голос у Жеони оказался не по женски низким, бархатным и обволакивающим. — Могу я помочь фрои переодеться?
— Я сам. Сегодня — сам.
Мы поднялись на второй этаж, полностью занятый спальнями, муж указал на одну из дверей, за ней оказалась жилая комната. Интересно, его или наша общая?
Он стянул с меня плащ, небрежно бросив его в изножье кровати. Обувь я сняла сама, с наслаждением ощущая под ногами не ледяной каменный пол, а теплую шероховатость деревянного покрытия.
— Туда, — он указал на узкую угловую дверь, за которой обнаружилась купальня, и шагнул через порог, подталкивая меня перед собой.
Я попыталась воспротивиться.
— Выйдите. Сама справлюсь, — я указала на шнуровку дешевого платья, расположенную не на спине, как у благородных дам, а спереди, как бывает у жительниц деревень и городских проституток, с чьего плеча для меня, по всей видимости, и сняли это одеяние.
— Упадешь в обморок от горячей воды и еще, чего доброго, захлебнешся.
Он подошел ко мне и не спрашивая разрешения, принялся расшнуровывать лиф.
— Отпустите.
Я оттолкнула его руки и попробовала сама, но увы, пальцы не слушались. Он отступил, позволил мне попробовать. Сделав несколько бесплодных попыток разделаться с проклятыми тесемками, я почувствовала, как слабость опять набирает обороты. Мэтр Штрогге вернулся и все же стащил с меня холщевое платье. Нижняя рубашка оказалась велика и соскользнула на пол без всякого вмешательства. Ничего больше на мне не было: ни исподнего белья, ни даже чулок.
Было ли мне стыдно? Нет. Он уже видел меня обнаженной много раз. Первая из всех пыток, которой подвергают арестантов — нагота. Так было и со мной, когда я отказалась подписать признание вины за себя и отца. Меня раздели и выставили на всеобщее обозрение перед целой толпой судейских. А потом часами держали с вывернутыми на дыбе руками, так, чтоб носки босых ног едва доставали до склизкого пола. Так чего стесняться теперь?
Мэтр оставил меня посреди купальни, обошел по кругу, внимательно осматривая синяки и ссадины на коже, прощупал ребра и живот, прислушался к моему дыханию. Совершенно бесстрастно коснулся груди, промял её пальцами, но быстро убрал руку — длительное заключение лишило меня женственности и то, что некогда притягивало мужские взоры, не вызвало у него даже тени заинтересованности. Впрочем, как и его прикосновения — у меня. Он деловито ощупал мои плечи. Я застонала и попыталась вывернуться из-под его пальцев.
