Но Ирка бдит.
— В смысле — должен был? А на самом деле?
— А на самом деле ему сообщили что Алиса приехала в клуб, и он тоже сорвался туда, хотя и были подозрения, что там пасут. Я его предупреждал. Говорил, что увезти оттуда Алису сможем и сами, и что рисковать нельзя, но он сказал лишь, что мы её до смерти напугаем, и он её потом точно больше не найдёт. И поехал сам. А потом, когда гости всё-таки нагрянули, уже вопрос встал — либо гарантированно Алису уводить, но тогда надо отвлекать собой, либо уходить вместе с ней, но тогда гарантий не будет никому. И он решил расходиться разными путями.
До меня наконец доходит смысл сказанного.
— В смысле… Он рискнул собой, чтобы я ушла наверняка? И где же он сейчас?
Володька безрадостно жмёт плечами:
— Не получилось.
— То есть, его взяли?! — обмираю я. — И что теперь?
— В лучшем случае лет восемь. Но по факту, думаю, не меньше пятнашки. Там же двойное убийство с отягчающими шьют.
— Но… — мысли мои разбегаются. Я в шоке. — Но, в смысле… Но ты же говорил, он решает по своим каналам? Он ведь решает, да?
— Как, Алис? Это же не то, что послать гонца купить винца. Тут личные встречи нужны, финансовый вопросы, авторитет. А он, хотя и не мальчик, конечно, но такого веса ещё не набрал. Тем более для дистанционки из СИЗО.
— И что, реально пятнадцать лет сидеть будет? — охает Ирка.
А я вдруг понимаю, что всё намного серьёзнее, и Володька умалчивает главное — пятнашкой строгача не обойдётся: таких как Димка если устраняют с пути, то глобально и навсегда. Официально, конечно, будет выглядеть как «смерть в ходе драки в камере», но кому от этого легче? И тут уж женат-не женат, ребёнок-не ребёнок, изменял-не изменял — какая к чёрту разница?
Решительно перекидываю через голову ремешок сумочки и хватаю Володьку за рукав.
— Поехали!
— Куда? — не понимает он.
— К папе, конечно! Куда ещё?
Глава 26. Любовь
Глава 26. Любовь зла долготерпит
Прошу Володьку высадить меня на въезде в посёлок и иду к отчему дому пешком — медленно, с трепетом впитывая нахлынувшие ощущения.
В горле першит от сентиментального экстаза, и взволнованно колотится в преддверие встречи сердце. Отец не в курсе, что я приехала. Его, может, вообще не окажется дома, но я всё равно не хочу предупреждать, мне словно… стыдно, за то, что уехала тогда вот так — не дав ему объясниться, но наговорив кучу обидного. Как дурная эгоистичная дитятя, которая, однако ж, едва припекло по-настоящему, прибежала не куда-ни будь, а к нему. К папе.
И всё же отец дома. И ему конечно же доложили о том, что я здесь, едва только засекли по камерам наружного видеонаблюдения, но он всё равно не спешит встречать меня у входа с караваем, не устраивает из моего возвращения события из ряда вон. Наоборот, всё происходит обыденно, словно ни в чём не бывало, словно не было этих лет разлада и брошенных в лицо жестоких претензий, вроде «Умереть должен был ты…», а всего лишь наступило очередное доброе утро.
Иду по укутанной тенями кипарисов дорожке, поднимаюсь на широкое крыльцо. На мгновенье мешкаю… и, взявшись за массивную ручку, с усилием тяну дверь на себя.
Дом, милый дом! Высокие потолки, просторные комнаты, добротный морёный дуб в интерьере, тяжёлый дорогой текстиль… И тишина. Как же, должно быть, отцу одиноко здесь одному!
Он в кабинете. Стучу. Слышу спокойное: «Да, Алиса, заходи!», и, взволнованно вытерев вспотевшие ладони об платье, делаю шаг.
Папа, как обычно в это время, сидя за своим антикварным столом читает книгу. На носу всё те же очки, одет всё в тот же элегантный домашний халат. Изменилось только то, что вместо пепельницы с дымящей сигарой на столе стоит вместительная фарфоровая кружка. Чай? Лечебный отвар?
— Привет, пап, — заминаюсь я у входа.
Он неторопливо снимает очки и откидывается на спинку кресла:
— Доброго утра, доча. Как спалось?
Мой взор стремительно затягивается слезами.
— Хорошо. А тебе?
— А я снова встал ни свет ни заря и, хоть ты тресни, — сна ни в одном глазу. Поэтому вот, — слегка подпихивает книгу, — решил замахнуться на «Историю» Карамзина. Занятно написано, надо было давно присмотреться. Кстати, Тамара уже готовит что-то вкусное, чуешь, как пахнет? Позавтракаешь со мной?
— Конечно!
Прохожу, останавливаюсь у прикрытого тюлем окна в пол. Тянет и обнять отца, но смущаюсь, и покаяться, но не знаю с чего начать. А ещё чувствую, что, несмотря ни на что, самое главное сейчас не проблема, с которой я приехала, а наши с ним отношения.
— Пап, я хотела сказать… Прости меня? Сначала я злилась на тебя из-за мамы, а потом из-за того, что перестала злиться, но думала, что ещё должна. Но на самом деле я одинаково люблю вас обоих! И я вовсе не считаю, что ты должен был… Ну… вместо неё, в той аварии. Это в сердцах вырвалось, прости! Просто… — подбородок предательски дрожит, — просто мне до сих пор больно вспоминать, как плакала мама, когда ты ушёл, и я… — Замолкаю, чувствуя, что ещё слово, и рыданий точно уже не сдержать.
Отец неторопливо обходит стол и, встав рядом со мной, обнимает одной рукой, уютно утыкая лбом в своё плечо. От него по-прежнему пахнет тем самым, его любимым одеколоном и каким-то особым, присущим только нашему дому ароматом размеренности и стабильности. И мне становится вдруг тепло и надёжно, как в глубоком детстве. Обнимаю его в ответ, прижимаюсь.
— Это моя вина, Алиса, — вздыхает отец. — Выбирая между своей любовью к твоей матери и твоей любовью ко мне, я выбрал первое. Тогда казалось, что это поможет мне однажды вернуть вас обеих, и так оно вроде бы и случилось, но… Сейчас-то я понимаю, что с самого начала был не прав. Что должен был отпустить твою мать из сердца и бороться исключительно за твою любовь.
— Не поняла? — удивлённо поднимаю я голову.
Он целует меня в лоб — так тепло, по-отечески, словно делал это всю мою жизнь, каждый Божий день, без единого пропуска, и отойдя к сейфу, вынимает из него бумажную папку на шнурочках. Кладёт на стол, прижимает ладонью.
— Честно сказать, до сих пор не уверен, что стоит это делать. И, может, и не стал бы, но чертовски устал от этой недосказанности. Оба мы с тобой устали. А потому, пусть будет правда. Горькая, но честная.
Двигает папку ко мне.
— Что там?
— Распечатка личной СМС-переписки пятнадцатилетней давности. Твоей мамы.
В душе появляется странный тревожный холодок.
— С кем?
Отец двигает подбородком, вздыхает:
— С любимым мужчиной. Но не со мной, нет! Я вообще не понимаю каким чудом умудрился получить то, о чём не мог даже мечтать — ветренную девчонку на двадцать лет младше, такую юную, свежую и красивую, что оторопь брала от её близости. Влюбился, как безумный. Женился, всё ей дал, боготворил, на руках носил… Но сказка была недолгой, а итог… наверное, закономерный. — Замирает, задумчиво глядя в пространство перед собой. — Он был всего на пять лет старше твоей мамы, такой… дерзкий, видный. Сначала их связь была тайной, потом мама не выдержала этой муки — быть с тем, от кого воротит и не иметь возможности быть с любимым. И она призналась мне и попросила отпустить, но сохранить в тайне истинную причину нашего расставания. Умоляла об этом. А я любил её до беспамятства, и жизнь, и кровь свою за неё отдал бы… Но она просила лишь свободу, чтобы стать счастливой, и я не смог отказать, потому что видеть, как она чахнет рядом со мной было куда мучительнее разлуки. А ещё я тайно надеялся, что она образумится, ведь её возлюбленный был женат, да не абы на ком. Собственно, отсюда и секретность происходящего. Ну а слёзы… Слёзы она лила не по мне, а по нему, а меня, пожалуй, наоборот, тихо ненавидела за то, что я вообще есть. И я ушёл, и пытался жить дальше, строить другие отношения, забыть её. Но не получалось.
Папа говорит, а я в шоке. Не могу оторвать взгляд от папки, она словно притягивает, но в то же время пугает. Поверить в услышанное сложно, почти невозможно, но я верю, потому что помню, как убивался после гибели мамы отец. Я тогда злилась на него, потому что не понимала такого горя, мне казалось — он лицемерит, казалось — не вернись он к нам, мама была бы жива. Я не понимала, зачем она вообще его простила и приняла, ведь когда он ушёл — её отторжение ко всему что с ним было связано зашкаливало. Я думала — это от обиды на предателя, а оказывается…
