Бабуля долго не отвечает. Перезваниваю еще, уже готовясь ее отругать. У нее давно есть смартфон, но она им пользуется только тогда, когда надо посмотреть рецепт в интернете или узнать, чем опрыскивать малину от вредителей. А все остальное время телефон лежит в серванте. С собой она его не берёт, а, куда надо, звонит с домашнего.
Настойчиво перезваниваю на домашний. Тоже тишина. Никто не отвечает. Волнение нарастает. Потому что на часах половина одиннадцатого вечера, и бабуля должна быть дома.
Отключаюсь, быстро ищу номер соседки, бабы Вали. Иногда моя бабушка ходит к ней выпить чаю и поговорить. Может, заболтались…
Или что-то еще…
— Надежда, — в гостиную входит Литвин. — Голодна? Поужинаем?
— Нет, — даже не оборачиваюсь. Наконец, нахожу телефон соседки. Нажимаю дозвон.
— Что-то случилось? — обходит меня, заглядывая в глаза.
— Я… Мне срочно нужно позвонить, — отворачиваюсь от него к окну. Чувствую, как Олег подходит ко мне сзади и снова останавливается очень близко. Но мне сейчас абсолютно все равно.
— Да? — тихо отвечает баба Валя.
— Добрый вечер, извините, что поздно… — тараторю.
— Кто это?
— Валентина Ивановна, это я, Надя. Внучка Людмилы Михайловны. Я не могу дозвониться до бабули. Вы случайно не знаете, где она?
А на том конце тишина. Заглядываю в экран. Звонок не сорвался.
— Валентина Ивановна, вы меня слышите?
Чувствую, как Олег обхватывает мои плечи и сжимает. Но мне все равно, я даже не чувствую привычного напряжения, ибо думаю совсем о другом.
— Слышу, Наденька, — как-то с придыханием отвечает она. — Я как раз думала, как мне тебя найти.
— Да что случилось? Бабуле плохо?
Вспоминаю, что она мне жаловалась на плохое самочувствие после новых таблеток.
— Ох, Надюша … — баба Валя начинает плакать. И внутри меня все сжимается и холодеет
— Где бабуля?! — уже кричу в трубку, а руки Олега сжимаются на моих плечах сильнее.
— Надюша, ей плохо стало к вечеру, скорую вызвали, но ты знаешь, как они долго едут, сволочи такие! Полтора часа ждали, я уже и своих таблеток принесла. Давление у неё поднялось очень высокое и не падало. Я сама им звонила, три раза, костерила на чем свет стоит…
— Она в больнице, да? В какой?! — снова зачем-то кричу в телефон. — Я сейчас же туда поеду!
— Да не нужно уже, Наденька. Ей уже ничего не нужно. Ушла она туда, где ей хорошо… В морг увезли. Адрес я записала. Сейчас скажу.
— Что?.. Что?.. В какой она больнице? — переспрашиваю, хотя всё прекрасно слышала. Мой мозг просто не хочет воспринимать информацию.
— Ты не слышала меня, я говорю…
А дальше я уже и правда не слышу. Меня резко кидает в жар, комната начинает плыть, и в глазах темнеет.
Чувствую, как Олег выхватывает у меня телефон и подхватывает на руки, опуская на диван.
— Надя. Надюша, — гладит по щекам, по которым отчего-то бегут мурашки.
Баба Валя ошиблась…
Моя бабуля просто не могла умереть. Она ведь еще молодая у меня. Я же вот только недавно разговаривала с ней…
Глава 31
Олег
Мой отец умер от продолжительной и изнуряющей болезни. Деньги и возможности позволили ему продлить свою жизнь на пять лет. Но радости ему эти пять лет не принесли. Бесконечные больницы, врачи, процедуры, боль и ограничения. Он мучился. Мне хочется уйти из этой жизни так же, как и бабушка Надежды – в одно мгновение.
Когда хоронили отца, на кладбище было много публики. Родственники, друзья, партнеры, подчинённые. Все говорили скорбные речи с нотками печали от утраты. Но почти никто из них не был по-настоящему расстроен от кончины отца. В моем мире всё фальшивое: и радость, и горе.
На похоронах Людмилы Михайловны всего несколько человек. Я, Надежда, несколько соседок и парочка дальних родственников. Но все они действительно испытывают горе утраты. И вот мне тоже хочется вписать пункт в завещание, чтобы ко мне на могилу пришли только те, кому я был дорог. А таких людей мало, крайне мало, их практически нет. Мои дети… и всё.
Всё.
И то не уверен, что Лев расстроится, скорее, откроет шампанское по поводу того, что взошёл на трон. Не виню его за это. Он моя копия.
Я вообще не знал бабушку Надежды. Мы ни разу не встречались. Но, стоя на кладбище, провожая ее в последний путь, я ей благодарен за то, что только сейчас понял: состояние и власть – пыль. В могилу это всё не унесёшь. Что-то по-настоящему ценное я после себя не оставил. Нет, обо мне думают и помнят много людей, но больше ненавидят или боятся. Моя смерть принесет им только облегчение и даже радость.
И как-то хреново на душе из-за этого понимания.
Мы с Надеждой стоим чуть поодаль от собравшихся возле гроба. Я держу девочку в своих руках. Она с закрытыми глазами лежит головой на моем плече. Сейчас я ее опора. Отпущу – и она рухнет. Тонкая, бледная, почти прозрачная, с кругами под глазами. В Надежде нет жизни вообще. Она дышит-то через раз. И я сжимаю ее в своих объятиях, пытаясь вкачать жизнь.
Надя не плачет. Уже не плачет. Она выплакала все слёзы до этого дня. Двое суток я не мог остановить ее истерику. Мне хотелось крушить, найти виновных и всех уничтожить. Но виновных нет. Я душевный деградант. Совершенно не умею утешать женщин. Я не знаю, как это делать, и не нахожу слов. Этот навык мне был ни к чему в жизни. Приоритеты были другие. Я настолько циничный и чёрствый, что хочется за это въе*ать себе по морде.
Всё, что я могу, – организовать похороны на высшем уровне и держать ее в своих руках. Пытаюсь утешить Надю прикосновениями, своим теплом и дыханием. Это всё, что я могу.
Сегодня холодно. Всю ночь лил дождь, вокруг грязь, сырость и пронизывающий ветер. И я прижимаю Надежду к себе сильнее, закрывая от ветра.
— Наденька, — подходит к нам какая-то женщина. — А ты почему не прощаешься с бабушкой? Внучка все-таки. Возле гроба должна быть. Нехорошо это – стоять в стороне, — осуждающе произносит она.
А Надя вся сжимается в моих руках. Девочка поднимает голову, смотрит на меня.
— Я не могу… — шепчет мне одними губами. — Не могу смотреть на неё мертвую. Это не она там. Не могу, — ее глаза снова наполняются слезами, а губы начинают дрожать.
— Не надо, — шепчу ей в ответ и снова прижимаю к себе.
Поднимаю глаза на женщину.
Грубить на похоронах – нехорошо?
Послать женщину в годах – тоже не очень, да?
— Нехорошо подходить к внучке покойной с осуждением, а не с утешением, — сквозь зубы произношу я, давя на женщину взглядом. А взгляд у меня сейчас такой, что самому от себя жутко. Я не спал двое суток, не мог отойти от Нади. — Побеспокойтесь о своей душе, осуждение – это грех. Ибо каким судом судите, таким будете судимы.
Женщина распахивает глаза, а потом отходит от нас подальше. Оборачивается на меня, снова давлю на нее взглядом, так что она крестится. Хочется зло усмехнуться, но я сдерживаюсь.
После похорон и поминального обеда в ресторане, где Надя не прикоснулась к еде, мы садимся в машину. Она отстраняется от меня, отодвигаясь подальше, кутаясь в пальто. Я теряю ее тепло и ловлю волну отчуждения. Она словно только сейчас пришла в себя и поняла, что весь этот день была в моих руках. А мне не хочется ее отпускать, иначе я ее потеряю. Мне надо как-то вкачать в нее жизнь и помочь пережить горе.
Как?
Деньги, с помощью которых я привык все решать, здесь мало помогут. Хочется побиться головой о стену.
— Тимур, домой, — велю водителю.
— Можно мне домой? — тихо спрашивает Надя, смотря в окно.
— Да, конечно, мы едем домой, — пытаюсь взять ее за руку, но она убирает свою ладонь с сиденья. Я прямо вижу, как между нами снова вырастает стена.
— Нет, вы не поняли.
Опять это чертово «вы». Злюсь. Но внутри себя переживаю свои психи самостоятельно. Я боюсь вообще говорить с ней. Боюсь сказать лишнее или сорваться на приказы, как привык.
