Мне сказали, что на Потсдамерштрассе — в другом знаменитом центре уличной проституции — девушки соглашаются и на секс. Нужно только договориться и заплатить за услугу, а также дополнительно — за гостиничный номер (не менее внушительная трата). Клиент окажется в одной из двух комнат грязного клоповника, освещенного лампочкой, при свете которой увидит, что избранница не так свежа, привлекательна и жива, как ему показалось в тени уличного фонаря. Цену за комнату обычно озвучивают только у порога двери, когда клиент с затвердевшим пенисом уже созрел для того, чтобы опорожнить кошелек. И тут я снова бы не поставила на таланты, которые я продемонстрировала, вызывая у клиентов оргазм, за неделю, проведенную в Манеже. От этого в горле остается сильный привкус разочарования в самой себе.
Вечерами эти проститутки забиваются в ночлежку, где вместе ютятся пятнадцать-двадцать женщин, какие бы смертельные и непримиримые разногласия ни существовали между ними. И пусть Манеж, в сравнении с улицей, кажется семейным предприятием, очагом прогрессивных теорий для улучшения самочувствия персонала, — одного посещения этого учреждения, даже в качестве клиента, хватает, чтобы понять, что начальства в этом месте боятся. И немало девушек не отказались бы от работы в ресторане, если бы только их образ жизни не был таким, какой есть.
Если бы я лучше владела немецким, то сказала бы Полетт, что не здесь ей суждено разбогатеть. Клиентура Манежа состоит в основном из бизнесменов с карманами, набитыми деньгами, и мужиков, приходящих в компании друзей. Такого рода мужичье хочет сказку и зависть своих дружков. И те и другие в конце концов выберут худенькую девушку с длиннющими волосами и грудями аж по подборка. Мужчины, в чьих фантазиях, скорее всего, есть место для Полетт, приходят сюда одни и пораньше, во время передышки на работе.
Я осознала это в тот день, когда Полетт обставила разом меня, Габриэль, Мишель и Николу. Нам клиент лишь вяло пожал руки. Казалось, он нас даже не увидел. И только Полетт, пребывающая в ярости оттого, что четыре вечера подряд возвращалась домой ни с чем, представляется ему в своей немногословной манере на таком немецком, которым ни одна из нас не может похвастать. Полетт говорит, будто теркой трет, на том же диалекте, что и этот пятидесятипятилетний таксист, и, вдобавок, она знает, как с ним разговаривать. Она лучше нас догадывается об усталости, которую испытывает этот мужчина, наконец присевший со свежим пивом в руке после десяти часов мотания вдоль и поперек Берлина. Таксисты тоже работают на себя, как и проститутки, но их работа подразумевает огромные усилия по привлечению клиентов и гораздо меньше денег к концу дня, надо сказать. Устают они, тем не менее, примерно так же. Ведь их работа заключается в том, чтобы возить более или менее вежливых и приличных людей, которым нужно улыбаться, пока они кричат на вас или приклеивают жвачку на кресло, и терпеть, если пассажиры выпили так много, что забыли собственный адрес. Стоило бы спросить у таксиста, не находит ли он что-то общее между перевозкой мужика, покрикивающего в свой телефон, и сексом, на который идешь, сглотнув собственное отвращение, ради денег. В любом случае между этими двумя профессиями, соседствующими обычно на тротуаре, существует негласная, но прочная связь. И если нам, молодухам, принцесскам, привыкшим к теплоте борделя, это мало о чем говорит, то такой тертый калач, как Полетт, видит в этом загнанном мужчине отборную дичь.
Я восторженно смотрю, как они общаются, чередуя тишину с медленными диалогами. Оба приняли одинаковую тяжелую позу печальных рабочих на последнем издыхании и синхронно потягивают пиво. Ей не требуется больших усилий, чтобы развеселить его, но она не кудахчет как сумасшедшая: это не в ее стиле, да и не в стиле клиента тоже. Она сразу просекла его: может, Полетт — тоже шофер такси?.. И после того, как ее вдоволь угостили пивом и шампанским, Полетт берет клиента за руку, как ребенка, которого уговорили быть послушным. Она оповещает Ренату о своем улове, и домоправительница с еле заметным недоверием (сегодня это первый и пока единственный клиент, и его заполучила Полетт) открывает им комнату номер 2. Через несколько минут Полетт выходит оттуда: в руках у нее плата за полтора часа и шестьдесят евро сверху. Об этом она говорит Ренате, понизив голос. Но я все услышала. Шестьдесят! Боги мои, что же прячет Полетт в своей корзинке, чтобы выудить шесть офигенных десятков евро у водителя такси! Двадцать — за поцелуй, хорошо; двадцать — за минет без резинки, соглашусь; а остальное?.. Какой хитроумный дополнительный сервис могла предложить Полетт? Хватило ли ей храбрости запросить у него денег за право полизать ей клитор? Или же она решила снять с него двадцать евро за палец в задницу? Вот что было бы просто, но со вкусом!
Наблюдая за тем, как она берет в ванной два полотенца и поправляет свои огромные груди, я тщетно пытаюсь разглядеть в ее лице или в манере поведения суетливый страх новичков. Полетт вооружена неистовой решительностью. Чтобы поддержать ее, я улыбаюсь, и она отвечает мне тем же. Это смягчает черты ее лица, отчего она становится почти красивой.
Когда я возвращаюсь домой, так ничего и не сделав за весь день, Полетт сорвала куш из трех клиентов (за весь день их показалось всего четверо). Девушки, которых поначалу это забавляло, стали принимать ее удачу на свой счет. Естественно, мне интересно, что же такого делает Полетт. Ровно так же, как мне интересно, что делают другие. Я бы очень хотела знать, что происходит за закрытыми дверями. Как минимум один человек в Манеже в итоге, который хочет знать. Но на мой полный намеков вопрос, дающий почву для откровений, — «Какой он?» — я всегда получаю в ответ одно и то же: долгий взгляд, подразумевающий, что меня это не касается, и недоумевающий, зачем мне знать подробности. Может, я развратница? Или доношу все Мило? Если же девушка проявляет немного вежливости, мне достается стандартный ответ: «Пойдет, нормальный был». Но после случая с тем греком я знаю, что эти пять слов могут значить абсолютно все что угодно.
Мне не понять, кто же все-таки провоцирует неловкость: они сами или начальство? Например, жадные домоправительницы, смутно вызывающие чувство вины. Ясно как день, что они не видят общего между собой и девушками, за которыми присматривают. Раз они не хотят ничего знать, значит, воображают, что их настойчивая глухота оберегает их от брызг разврата, в коем они, впрочем, увязли, как и все остальные. Я долго позволяла Яне плохо с собой обращаться, пока юная испанка, та, что посоветовала мне, как правильно употреблять кокаин в рабочей обстановке, не напомнила мне суровую правду: именно они работают на нас, не наоборот. Деньги приносят девушки, не домоправительницы. Они же просто прибирают и принимают плату у клиентов, ничто не дает им права бегать за нами, подобно церберам.
С этой реальностью не поспорить, стоит лишь разок четко и уверенно осознать ее. Однако это не мешает Яне устанавливать свою власть в нашем маленьком мирке с нажимом, что не испортил бы шарма некоторым известным местам лишения свободы. Как у любой тюремщицы, у нее есть любимицы и козлы отпущения, которые меняются по ее настроению. Порой, надеясь сделать ей приятное, мы только раздражаем ее пуще прежнего. Неизменными остаются правила: не вертеться у нее под ногами и, главное, никогда не пытаться заставить ее говорить по-английски. Лучше уж попросить ее повторить по-немецки два, три, четыре раза. Под конец она все равно войдет в близкое к трансу состояние, но это произойдет не так быстро: стрелки часов тем временем успеют сдвинуться.
«На следующий день я оказываюсь…»
На следующий день я оказываюсь наедине с Яной на протяжении шести часов. Целых шесть часов. От нечего делать я начинаю проворачивать в голове скупой счет, вычислять свой заработок за неделю. Он с трудом доходит до ста пятидесяти евро за тридцать часов глубочайшего ничегонеделания. Накануне мне выдали мои кровные за вычетом тридцати пяти евро, помноженных на количество отработанных дней, которые Манеж оставляет себе в залог, дожидаясь моего номера налогоплательщика. Яна, озабоченная больше меня самой, говорит:
