— Я спущусь взять что-нибудь перекусить, хорошо?
— Давай.
Она снова погружается в свою телепередачу без малейшего подозрения — и без малейшего интереса. Это было так легко.
Я проскальзываю в пустую гардеробную. Последнее колебание. Смутное разочарование в самой себе заставляет меня помяться лишнюю секунду перед большим зеркалом. «Тебе нехорошо здесь, разве не так?» — «Нет, не очень», — отвечаю я самой себе. Я переодеваюсь в гражданское. Старательно запахиваю свои туфли и платье в сумочку, чтобы Яна не забеспокоилась, увидев, как я выхожу с пакетами. Перестраховка оказалась ненужной. Пока я пересекаю малый зал и кладу, в последний раз, руку на дверную ручку, Яна неотрывно пялится на экран. Она наверняка пожалеет об этом, когда расскажет Мило, что я сбежала.
— Я быстро! — кричу я, выходя в подъезд и закрывая за собой тяжелую дверь. Слышу, как она бубнит то же самое в ответ. Эта старая дура уверена, что скоро увидит меня, жующую бутерброд.
На улице еще стоит день. Погода хорошая, и никогда воздух не казался мне таким легким. Будто весь мир решил поспособствовать моему побегу, автобус по направлению к Зоопарку приходит без промедления. Я усаживаюсь в самый конец и смотрю, как исчезают из виду дом номер 47 и сиреневые занавески.
Люди в автобусе выглядят абсолютно нормальными. Этот район никому ничего особенного не говорит. Шлютерштрассе — просто улица, соединяющая Оливер Платц и Зоопарк. Никто не смотрит на меня странно, никто не догадывается, что я свободна.
Свобода. Вот еще одна причина, по которой я точу зуб на Манеж. До этого мне еще не приводилось выходить с работы свободной. С облегчением, да, но не свободной.
The Hell of It, Paul Williams
— Французы, они меня возбуждают. Мне нравится, что они разговаривают во время секса. Ничего не понимаю, но это возбуждает. Даже если мужичок прочитает мне список покупок, я не пойму, что к чему. Как Джейми Ли Кёртис в том фильме.
Мне было бы что ответить Бобби, выходящей после сеанса в Студии с одним из моих соотечественников. Для меня французские посетители борделя — это как воспаление кишок. Предполагаю, что в скрываемом ими удивлении тем, что никакой полицейский в засаде с камерой не выскочит и не набросится на них при выходе из ванной, может быть что-то трогательное. Но что это для них — чудо? Или просто извращенный закон, которым они пользуются так же, как и бедной девушкой? Стоило бы поговорить об этом с ними, но французы в борделе, как и в любом другом месте, редко демонстрируют знание иностранных языков.
И это спасает моих коллег от немалого количества непроизвольной невежественности, которую понимаю я одна, ведь в присутствии самки-землячки французы становятся болтливыми, зачастую — слишком. И я не могу списать их неуклюжесть на языковой барьер, в то время как урод с другого берега Рейна получит отсрочку длиной в мое сомнение, прежде чем я наклею на него такую этикетку. Это выгодно. Понимать лишь шестьдесят процентов речи благотворно влияет на мое настроение. Я очень терпелива во время разговора. Вдвоем с клиентом мы негласно создаем фоновую музыку, наполняя смыслом хореографический романс. У нас нет выхода, но в итоге все может пройти довольно приятно. Не сомневаюсь, что аптекари, которым редко удается продать упаковку аспирина старичку, не будучи при этом вынужденными поддерживать длительную беседу, были бы со мной согласны.
Но вот французы!.. Я не виню их. Невозможно с детства жить в культуре, предающей проституток адскому пламени (а перед этим — общественному презрению), и догадываться, что в публичном доме, как и везде, есть правила приличия. Я могла бы проиллюстрировать свои доводы целым рядом примеров. Ты, стареющий агент по недвижимости, который ответил мне на вопрос о своей профессии: «Как и вы, я пользуюсь чужими деньгами!» Агент по недвижимости, конечно же, — вот она, профессия-паразит, каких поискать. Или ты, старик, живущий в Берлине вот уже тридцать лет. Ты с полной презрения улыбкой процедил мне в ответ на тот же самый вопрос, заданный из самой элементарной вежливости: «Это допрос?»
Выяснилось, что ты бухгалтер, спасибо, что уберег нас от этого речевого тупика.
Но вместо того чтобы составить список несчастных, которых любопытство, а может, незнание Других языков подтолкнули в мои сети, справедливым, мне кажется, будет написать только о том толстом подвыпившем хряще. Его привела к нам судьба-насмешница, и уже одно его присутствие подтверждает фундаментальную необходимость снова открыть бордели во Франции.
Что стало с тобой сегодня, потерянная свинья, чья некомпетентность запомнилась мне больше, чем таланты красавцев? Ты пришел вместе с весной — какая ирония. Я ждала следующее рандеву, когда Инге подошла ко мне со срочной просьбой о помощи в переводе. В мужском зале сидел француз — и угадайте что? Он не говорил ни по-английски, ни по-немецки!
Обычно мне нравится быть спикером этого милого дома, объяснять цены на услуги, внутренний порядок, угадывать для клиентов девушку, которая наверняка приглянется им. Я могу быть очень любезным спикером, особенно учитывая то, что у меня всегда есть хороший предлог, чтобы не обслуживать их самой. Обожаю избегать французов. В тот день у меня было время, но я решила настоять на обратном, как только увидела тебя, сидящего в кожаном кресле, втянув шею. Ты протянул мне влажную ручонку, и я назвала свое имя.
— Ну наконец, хоть кто-то говорит по-французски! — выкликнул ты, этакий дерзкий турист, считающий, что повсюду у себя дома.
Едва я успела заговорить о ценах, как ты нетерпеливо стал качать головой:
Я видел, что вы предлагаете уроки.
Как это, уроки?
— Не знаю. Я прочитал на сайте. Liebesschule[12], — выдавил ты без намека на грациозность.
— Ах, да. И что же вы хотите узнать?
— Ну, не знаю, как это все бывает, что ли. Вот вы, например…
— Нет, извините, у меня уже назначена встреча.
В ответ ты раскричался, всплеснув руками, будто я уже обвиняла тебя в изнасиловании:
— Ах, ну я же просто спросил, у-у-у-у!..
Может быть, ты опасался, что сербский охранник, следящий за нами через скрытую камеру, встроенную в мои трусы, вдруг появится и переломает тебе все пальцы, стоит лишь мне повысить голос. Ты переполошился, и это заразительно, поэтому я отвечаю тебе в том же тоне:
— Никаких проблем, я просто сказала!..
— А, ну нет проблем, нет проблем!
— Ну, значит, отлично.
— Просто, раз уж я плохо говорю по-английски…
— Да, представляю. Мне очень жаль.
Оттого, что твои руки подергивались при мысли о неприличности своего поведения, я продолжила:
— Наверняка одна из дам пришлась вам по душе?
— Блондинка. Кажется, Доротея?
— Пойду найду ее.
— А с вами никак не получится?
— Нет, никак, очень жаль.
Каким было облегчением закрыть за собой дверь! Обычно я не особенно заостряю внимание на внешнем виде своих клиентов: считаю, что это часть работы, но, столкнувшись с тобой, я готова была отречься от всех своих принципов и выдумать себе новые. Пока я спешно двигалась по коридору, чтобы отыскать Доротею и закрыть это дело, я ощутила, как с моей груди упал несказанный груз — твой груз. Я старалась не смотреть в лицо Доротее. Она только хмуро произнесла «Ах», и это показалось мне настоящим упреком. Я прекрасно понимала ее боль. Страшные и глупые клиенты — это еще ничего. Настоящий ад — это когда, ко всему прочему, они заявляются за тем, чтобы их обучили. А значит, нужно продемонстрировать присутствие по-настоящему, нельзя просто закрыть глаза и представить себя с кем-то другим. Ладно, больше не будем об этом думать, сказала я себе, уходя на следующую встречу с уверенностью, что какой бы бесформенный монстр ни поджидал меня в зале знакомств, судьба уже проявила ко мне снисхождение.
Назавтра я весело шлепала к своему первому клиенту, ведь именно он задает тон всей смене. И я была далека, скажем, далека, как Париж от Сиднея, — вот настолько далека от того, чтобы представить, кто скрывался под именем Стефана, Ганса или Микаэля; не помню, под каким еще немецким именем была произведена запись. Ты. Это был ты, жирный француз с влажными руками, уже задвинутый в глубины моей памяти. В моих представлениях ты уже уехал восвояси, но судьба решила попроказничать.
