Белые фартуки, деревянные башмаки, штаны из сыромятной кожи, закатанные рукава рубах, громкие, весело переговаривающиеся голоса. И повсюду — трудящиеся невольники. Я видел принцесс, отскребающих щетками пороги и балкончики, старательно намывающих витрины лавок. Видел принцев с тяжелыми корзинами на спинах — то и дело подскакивая от ударов плетки, они торопились перед идущими следом госпожами. В одних воротах я заметил массу сгрудившихся вокруг большой стиральной бадьи голых, покрасневших от «воспитания» задов.
За изгибом улицы показалась впереди лавка упряжных товаров, перед которой еще почище меня стянутая уздечками и поводьями болталась в воздухе принцесса, привязанная к вывеске над входом. Мы миновали кабак, в котором возле специального постамента стояли рядком несколько невольников в ожидании, когда их одного за другим затащат на эту маленькую сцену, чтобы потешить поркой равнодушных клиентов. Рядом с заведением оказался магазин, продававший фаллосы всех размеров, и перед ним стояли лицом к стене, согнувшись в полуприседе, трое принцев, выставив на всеобщее обозрение хорошенько вставленные им в зад торговые образцы.
«А ведь я мог бы оказаться одним из этих бедолаг, — невольно подумалось мне. — Стоял бы тут, раскорячившись, перед прохожими».
Хотя так ли уж это хуже, чем бежать рысцой по мостовой, сбиваясь с дыхания, обмотанному сбруей и влекомому вперед за голову и бока, да еще и подбадриваемому сзади смачными шлепками широкого кожаного хлыста?
Я не видел сейчас своего хозяина, но с каждым ударом представлял его таким, каким запомнил этой ночью, и то, с какой легкостью он мучил меня сегодня, признаться, удивляло. Конечно, я даже не мечтал, что из-за наших объятий меня перестанут постоянно лупить, — но чтобы так, от души наяривать…
Меня вдруг поразила догадка, что этим он хочет добиться от своего раба более глубокого подчинения — а именно полнейшей моей покорности как партнера.
Между тем по мере приближения к площади передние «лошадки» стали с чувством превосходства пробиваться, мотая головами, сквозь наводнившую улицу толпу горожан с корзинками и семенящих на привязи рабов. Куда ни кинешь взгляд, везде можно было увидеть прекрасно убранных, разряженных «скакунов», за которыми жалко трусил обычный раб. Так что если я предвкушал насмешливое внимание прохожих, то меня ждало разочарование. Местные жители выглядели так, будто получали особо пикантное удовольствие от созерцания обнаженных, бичуемых, или просто выставленных напоказ, или одетых в сбрую рабов.
И пока, труся по городку, мы сворачивали то за один угол, то за другой, пробираясь по узким улочкам, я почувствовал еще большую раздавленность, чем даже на «вертушке». Каждый мой день здесь будет протекать своим ужасным руслом, неся все новые скверные сюрпризы и добавляя мне унижения. И хотя от этих мыслей мне хотелось разрыдаться, мой приятель тем не менее налился и окреп в своих уздечках, и вскоре я зашагал тверже, стараясь по мере сил уворачиваться от ударов хлыста, а окружающая меня действительность обрела вдруг какое-то странное великолепие.
Я испытал явственное побуждение припасть к ногам господина и поведать ему, что я осознаю свой жребий и с каждым новым витком наказаний все больше постигаю его и что я всей душой благодарен ему за то, что он нашел-таки способы меня полностью укротить. Разве не говорил он, кстати, вчера что-то вроде «объезжать нового раба»? Еще сказал, что крупный фаллос как раз для этого сгодится. И вот сейчас здоровенный кожаный стержень снова растягивал мне анус, а другой распирал рот, отчего все мои выкрики становились хриплыми и невнятными.
Возможно, по этим звукам он и догадался, что со мной происходит, но виду не подал. Если бы он снизошел ко мне, успокоив одним прикосновением губ… И, вздрогнув, я осознал, что при всех суровостях, царивших в королевском замке, там я никогда не ощущал в себе подобной мягкотелости и раболепия.
Тем временем мы добрались до большой людной площади. Кругом виднелись трактиры с широкими вывесками и мощеными подъездными дорожками. Затейливо украшенные, с высокими, витиеватыми, как в богатых особняках, окнами, гостиницы здесь явно не бедствовали. И вдруг, когда я, подгоняемый хлыстом, огибал по широкой дуге колодец, а народ с готовностью расступался перед бегущими передо мной «лошадками», я с ужасом увидел капитана королевской стражи, вальяжно прислонившегося к дверному косяку.
Я потрясенно обмер. Это, без всяких сомнений, был тот самый капитан!
Я помнил его светлые волосы, небрежно бритую щетину, задумчивые зеленые глаза. Такого разве забудешь! Именно он увозил меня из родных земель, именно он схватил меня, когда я пытался вырваться и сбежать из их солдатского лагеря, и возвернул обратно, привязав за кисти и щиколотки к крепкому шесту и положив его на крупы двух коней. Я до сих пор помнил его могучий, неумолимо пронзавший меня член. Помнил его едва заметную улыбку, когда он приказал ежевечерне, до самого прибытия в замок, прогонять меня плетями через весь лагерь. И еще помнил то странное, непостижимое мгновение, когда, прежде чем расстаться, мы посмотрели друг на друга, и он с непривычной сердечностью в голосе произнес: «Ну, до свиданья, Тристан!» В ответ я молча, не сводя с него глаз, по собственному побуждению опустился поцеловать ему сапог.
Разумеется, мой приятель тоже его узнал.
Когда меня вели мимо капитана, я вдруг страшно испугался, что он меня заметит. Казалось, я не вынесу такого стыда. Царившие в королевском замке порядки и правила в этот момент виделись мне непреложными и справедливыми — и, нарушив их, я был связан, выпорот и препровожден в этот жуткий городок. И вот теперь капитан узнает, что выслан я сюда за еще более тяжким наказанием, нежели когда-либо устраивал мне он сам.
Между тем мой давнишний мучитель что-то с интересом рассматривал через открытую дверь под вывеской «Лев», и, глянув туда одним глазком, я увидел целое представление: симпатичная горожанка в красивой красной юбке и белой кружевной блузе с большим усердием охаживала колотушкой свою невольницу, опрокинутую на деревянную трактирную стойку.
И вдруг в выглядывавшем из-под волос, заплаканном лице я узнал Красавицу! Бедняжка ерзала и извивалась под ударами длинной деревянной лопатки. И я обратил внимание, что она не связана — как я накануне при публичном наказании на «вертушке».
Мы миновали дверь трактира. В этот момент капитан взглянул на нас — и, словно в кошмарном сне, я услышал, как Николас велел упряжке остановиться. Я замер, товарищ мой тоже напрягся в своих тенетах… Встреча была неотвратима. Капитан с летописцем поприветствовали друг друга, обменялись любезностями. Воин восхитился «коньками» своего знакомца, небрежно подергал правого за приделанный к нему, длинный блестящий черный хвост — и приподнял, и даже погладил, — затем щипнул невольника за покрасневшее бедро, отчего тот резко мотнул головой, тряхнув всей упряжью.
