И как раз в этот момент свет в зале, уже неяркий, сделался еще тусклее, и на находящуюся рядом со стойкой небольшую эстраду, которую я не заметил, были направлены лучи нескольких прожекторов. Появилось трое или четверо музыкантов, и какой-то тип в пиджаке с блестками и с большим старинного вида микрофоном в руке объявил: «Дамы и господа, леди и джентльмены, мадемуазель Леа, мисс Леа из Парижа!» Каково же было мое волнение, когда появилась в ореоле света та, которую я ждал уже несколько часов — да что я говорю — столько дней, столько лет… целую вечность!
Она не изменилась. Вероятно, она была слегка накрашена, что мешало судить об этом точнее, но она казалась еще красивее — она немного похудела, взгляд стал более серьезным, даже чуть грустным — возможно, также из-за нескольких песенок, которые она исполняла по-французски — ностальгических песенок Барбары, Трене или Полин Жюльен, увы, перемежающихся с менее уместными роковыми или рэповыми шлягерами, побуждающими ее (на ней было обтягивающее светло-голубое платье) делать движения, в которых я опять узнавал танцовщицу стриптиза. Она приветствовала публику без фамильярности, с видом одновременно обольстительным и дерзким, который был у нее двенадцать лет назад в «Синей лошади». Женщина-ребенок уступила в ней место женщине-женщине, более мирной.
Я был так взволнован — и в то же время испытывал такое облегчение, — что ушел в первом же антракте, не пытаясь с ней заговорить. По тому как конферансье в блестках приветствовал ее после выступления на «бис», я понял, что она выступала так каждый вечер в один и тот же час и я могу просто прийти в то же время. А пока мне хватало для полного счастья того, что я увидел ее вновь, пусть издали.
Я вернулся через день. Неужели изменилась публика? Во всяком случае, на этот раз я был поражен тем, с какой вульгарностью ее встречали, особенно некоторые мужчины, которые свистели на американский манер или, обращаясь к ней на «ты», выражали свое восхищение ее сложением. После выступления она села за стойку. Я не выходил из темного угла, ожидая, пока она останется одна. Но этого я не мог дождаться. Ее осаждали приставалы, некоторым она улыбалась, других отваживала словами или жестким взглядом. Наконец она вышла с какой-то женщиной и типом в шубе и меховой шапке, похожим на нувориша. Некоторое время я шел за ними по улице. Только что прошел снег, он заглушал шаги и все шумы, на улице не было никого, кроме нас. Они, скорее всего, не услышали меня. Когда, воспользовавшись тем, что она отстала, я тихо произнес: «Летиция?», она подпрыгнула, обернулась и почти сразу же крикнула:
— Beat it! [2]
Я не отставал:
— Это я, Эрик!
Другие уже подошли к ней. Женщина, вульгарная накрашенная телка, высказалась еще более агрессивно:
— Не понял, пидор сраный? Отъебись!
Мужчина в мехах дошел до своей машины и по-английски позвал их: бросьте и садитесь. И я оказался один в белизне, дрожа от холода, в снегу по самые лодыжки, на углу улиц Сен-Лазар и Данте, перед спущенными шторами кофейни под вывеской «У Беатриче».
Больше, чем от холода, я дрожал от отчаяния. Она хотя бы узнала меня? Или просто приняла за одного из расхристанных посетителей «Карибу», которые надоедали ей? В своей хлесткой лаконичности ее оклик отличался безапелляционностью французских эквивалентов «Убирайся!» или «Отстань!» и двусмысленностью, присущей этому грубому языку, не знающему различий между «ты» и «вы». Конечно, когда она садилась рядом с водителем, мне показалось, что она посмотрела на меня внимательнее, но я не был в этом уверен, все прошло очень быстро, и возможно, она просто хотела проследить за моей реакцией.
Короче. После целого дня сомнений и даже отчаяния, в течение которого я несколько раз вполне серьезно рассматривал возможность возвращения в Париж, я взял быка за рога и пришел в «Карибу» задолго до спектакля с решимостью поговорить с ней в ее уборной. Тогда мне сказали, что ее нет, что шоу сегодня не будет. Мне не захотели сообщить, где она живет. Я много часов бродил в ночи, прежде чем вернуться, осовев от усталости и холода, в квартиру на Утремон, которую мне уступили на время, — и нашел на автоответчике длинное сообщение от нее.
Как могло случиться это чудо? Она ничего не сказала об этом. Позднее я узнал, что она получила мой номер от женщины, которая сообщила мне о «Карибу» и которой я сообразил оставить свои координаты: они случайно встретились в тот же день. Значит, она узнала меня в ту ночь, когда я подошел к ней? Или, узнав, что ее кто-то ищет, она задним числом совместила эту информацию с неясным силуэтом, приблизившимся к ней на улице Сен-Лазар?
Я знаю это сообщение наизусть — я привез из Квебека кассету с ним — это послание счастья, самое прекрасное и самое неожиданное признание в любви, которое мне когда-либо делали. Да, как она объяснила мне позднее, она узнала меня, но слишком поздно, когда машина тронулась. Сначала мысль, что это я и я ее ищу, ужаснула ее — она была подозрительной из-за своей кошачьей независимости, не правда ли — а потом, когда знакомая сказала ей, что я специально приехал из Парижа, чтобы увидеть ее, хотя бы на минуту, она погрузилась в долгие размышления, полные тоски по прошлому, которая отразилась в ее сообщении; после чего она сказала, что готова, если я еще хочу этого, вернуться ко мне:
— Дорогой Эрик, с той ночи я все время думаю о тебе. Я сделала ошибку, такую ошибку. Не то что я не знаю, куда идти, я имею в виду, что с тобой, ну, с тобой мне было хорошо. А потом у меня всегда была уверенность в завтрашнем дне, которую я не могу обрести ни с кем другим, спокойная уверенность во всем, в привязанности, но главное — в чувствах. Если мы опять станем жить вместе, вот будет здорово! Если, конечно, ты не разлюбил меня. Со временем все слабеет, все пройдет, как в песенке поется. А со мной наоборот — хотя уже столько времени прошло, ты мне нужен все больше, мне хочется начать жизнь заново, с тобой. С расстояния прожитых лет я понимаю, что с тобой мне было очень хорошо. Мы ведь все-таки, можно сказать, больше года вместе оттрубили. В следующий раз, надеюсь, будет дольше. Я, наверно, не буду больше убегать. А потом, у меня есть планы, которые я хочу разделить с кем-нибудь. Уж лучше их разделить с тем, кто этого достоин. Одиночество иногда так достает…
Это было относительное одиночество: потом она говорила о «сукином сыне», который ей «помыкал», «не давал ей свободно вздохнуть», следил за ней и все время подозрительно расспрашивал. Может, это был тот мужчина в мехах. Но хотя в своей искренности она бывала грубовата и даже жестока (она благодарила меня за «чувство уверенности», значит, видела во мне скорее покровителя, наставника, даже банкира или «психиатра», но не любовника! А выражение солдата или зэка, которым она воспользовалась, говоря о нашем прошлом — мы «больше года вместе оттрубили»!..) — все это меня трогало. Даже неловкость ее речи говорила о ее искренности. Да и голос ее — умиротворенный, грудной, медленный, голос женщины, подводящей итоги прожитой жизни и принимающей новые решения — успокаивал меня, но и бесконечно волновал. Конечно, по простой небрежности или прежней любви к тайнам она не оставила номера телефона. В «Карибу» мне отвечали, что о ней ничего не известно; к тому же ее уже заменили. Я еще сутки грыз удила, а потом, вернувшись домой, увидел, что она с чемоданами сидит перед дверью.
