- Ты пьян? - удивляется Софья, почти вплотную подойдя ко мне, и я не могу сдержаться, припадаю к ее соску. Обхватываю его губами и чувствую на нем привкус чужого аромата. У меня больше нет сил, терпеть унижение. Не могу больше. Софья, моя - чужая красавица. Лютая злоба заполняет меня, вихрясь, поднимается из глубин измученной предательствами любимых, души. Я не могу сдерживать это в себе эту боль, заламываю за спину ее тонкую руку заставив согнуться и чувствую, как мое естество каменеет. Софи не сопротивляется. Я резко вхожу в нее. Несколько яростных движений внутри податливого тела. Не думаю, что это длиться долго, просто время замедляется для моего, не протрезвевшего еще, мозга. Тяжелое, смешанное с яростью удовольствие накатывает медленно, болезненно. Излившись в нее, отталкиваю обмякшее, такое любимое, желанное тело. Софи сидит на полу, привалившись спиной к косяку. По прекрасному лицу струятся слезы, по тонким, белым ногам стекает моя биологическая жидкость. Сейчас она противна мне. Горькое, тяжелое похмелье ведет меня в кухню. Я с жадностью глотаю теплую, противную водку, желая лишь одного, забыться. Не вспоминать о прекрасной предательнице, растоптавшей мою любовь. Взяв со стола стопку омерзительных фотографий, возвращаюсь туда, где оставил мою мучительницу. Она так и сидит, не шелохнувшись, не сменив позы. Фотографии летят к ее ногам, словно умершие осенние листья, гонимые ветром. Софи собирает их тонкой, дрожащей рукой, не глядя мне в глаза. А потом, просто проваливаюсь в черное забытье, упав прямо на пол кухни, даже не пытаясь дойти до неудобного дивана.
Утром ее нет. Все ее вещи, какие - то мелочи, все на месте, кроме маленького косорылого медвежонка, подаренного ей мною. Мой первый день без нее начинается со стакана янтарного виски, который накрывает мозг тяжелым алкогольным дурманом, словно ватным одеялом. Это не помогает мне забыться, наоборот, пробуждает болезненные воспоминания о десяти месяцах божественного ада, которые я провел рядом с Софи. Телефон звонит и звонит, рвет тишину, ставшей вмиг чужой, квартиры, в которой каждая мелочь, любой запах напоминают мне о ней. Но сил встать и ответить, у меня нет. Алкоголь дает тяжелое забытье, которое так необходимо мне.
ГЛАВА 30
ГЛАВА33
[Она]
Я умираю. Нет, физически я чувствую себя хорошо. Умирает моя душа, разрываемая чувством вины. Квартира бабушки встречает меня странным, незнакомым запахом запустения и тоски. Я опускаюсь на пыльный, не знающий уборки с момента ее смерти, диван и чувствую, как покидают меня последние силы. Молодой месяц заглядывает в давно не мытое окно, мешая мне мгновенно провалиться в сон. Мне очень хочется почувствовать бабушкины руки на моей голове, как когда - то в детстве, услышать, что все будет хорошо и получить стакан теплого молока, которое, по мнению бабули, являлось лекарством от всех болезней. Но, молока нет, и я иду в кухню, где пью, пахнущую хлоркой воду, прямо из - под крана, согнувшись в три погибели. Что то новое, непонятное мне, вдруг начинает происходить с моим организмом. Я чувствую в животе легкое движение, словно щекочущее прикосновение ночного мотылька внутри. Замерев, прислушиваюсь к движениям драгоценного дара, частичке самого любимого на свете мужчины, и больше не могу сдерживаться. Рыдания рвут горло, заставляя выть в голос, упав на колени посреди маленькой, старомодной кухоньки, где, когда - то, царила моя бабушка.
Утро встречает меня мелодичным, птичьим пением, дверного звонка, который очень любила бабушка. Через силу заставив себя встать, я иду к двери, не обращая внимания на измятую одежду и мой несвежий вид.
- Ох, Соня, наконец - то. А я все думаю, кто в Валечкиной квартире хозяйничает - говорит стоящая на пороге старушка. Я вглядываюсь в ее лицо, стараясь вспомнить, но черты доброго, морщинистого лица расплываются у меня перед глазами.
- Не узнаешь меня? - расстроенно тянет пожилая женщина. - Баба Глаша я, соседка ваша.
- Да, да, конечно. Вы Глафира Павловна - говорю я, выудив из глубин памяти имя одной из многочисленных подружек бабули.
- Вот и славно. Пойдем, накормлю тебя. Покалякать надо. Ну, идем - настойчиво зовет она меня, не обращая внимания на мои отказы. И я сдаюсь, иду за сухонькой, очень подвижной бабушкой. Голодный организм, услышав о еде, отдается спазмом. Я уж и не помню, когда ела. Вчера утром, но мне кажется, что прошло ужасно много времени.
- Ешь, - говорит баба Глаша, глядя, как я набрасываюсь на блины, щедро политые топленым, солнечным маслом. Она смотрит на меня обесцвеченными от возраста, серо - зелеными глазами и молчит. Только изредка качает головой, глядя, как я с жадностью пью большими глотками, обжигающий, невероятно ароматный чай. По мере насыщения я чувствую невероятную слабость и умиротворение. В животе опять порхает легкий мотылек, наполняя мою душу невероятной любовью.
- Спасибо. Так о чем вы хотели поговорить со мной? - говорю я, с благодарностью глядя на бабу Глашу. - Сонечка, ты ешь еще. Кушай. Успеем поболтать.
- Я наелась. Не смогу больше - вымученно улыбаюсь, и с удовольствием ощущаю аромат « Красной Москвы», плывущий от Глафиры Павловны. Бабушка очень любила эти духи и, похоже, не одна она. Уютное спокойствие наполняет меня, действуя умиротворяюще, и мне хочется рассказать все этой внимательной женщине, поделиться тем, что я чувствую. - Говорите, баба Глаша. Я не тороплюсь никуда.
- Соня, я так рада, что ты теперь владеешь Валюшиной квартирой. Она очень хотела, что бы, именно тебе, осталось ее наследство. Любила она тебя очень, и маму твою любила, но отношения у них были неровные. Рваные. Я к чему веду то? Валя, как заболела, деньги мне передала, которые копила всю жизнь, и велела тебе их отдать, после ее смерти. Я все боялась, что не успею, не увижу тебя, последнюю волю подружки моей дорогой не исполню. А найти, как найдешь тебя? Ну, слава богу - говорит старушка и идет к допотопному серванту, из недр которого достает, тряпичный сверток. - Возьми, вот.
Слезы заливают мое лицо. Даже умерев моя бабушка не перестала заботиться обо мне, не оставила меня своею милостью, как раз тогда, когда мне это очень нужно.
- Дай бог, дочка, помогут тебе эти деньги - говорит баба Глаша, гладя меня по плечу сухой, пергаментной рукой, покрытой старческими, коричневыми пятнышками. Мне становится так легко и тепло, и вдруг приходит осознание. Я не одна. Мне есть о ком заботиться, и любить. А сейчас нужно просто продолжать жить, найти работу, перевестись на заочное обучение и беречь растущего во мне маленького человека, самого любимого на свете.
- Беременна я, баба Глаша - говорю я спокойно. Впервые я признаюсь в этом постороннему мне человеку, с радостью, не стесняясь, не боясь осуждения.
- А отец? - спрашивает меня моя новая знакомая. Я лишь молча дергаю плечом.
- Ну, что - ж. Справимся с божьей помощью - задумчиво пожевав губами, говорит старушка, наполняя меня уверенностью и огромной благодарностью. Я не одна больше, мы не одни - шепчу я, проводя ладонью по, слегка выпирающему уже, животу.
[Он]
Телефон звонит и звонит, не смолкая, разрывая не перестающую болеть голову. Сколько дней прошло, с тех пор, как она покинула меня, унеся с собой мое сердце и душу? Я сбился со счета. Каждый мой день начинается и заканчивается одинаково. Алкоголь помогает мне забыться, не видеть, не ощущать ее присутствия в моем доме, в моих мыслях. Существование между явью и бредом не дает мне сойти с ума. Общаться ни с кем я не желаю. Схватив со стола надоедливый телефонный аппарат, я со всей силы, на которую способно мое пьяное тело, швыряю его в стену. Издав последний, агонизирующий звук, он затихает, разлетевшись по комнате на мелкие части. И наступает блаженная тишина, позволяющая мне уснуть. Сквозь сон вновь слышу звонок, теперь уже дверной, но открывать дверь, желания у меня тоже нет. Звонок не смолкает ни на минуту, сопровождаемый градом ударов, отдающихся болью в моем мозгу. Эта вакханалия все же заставляет меня встать с кровати и отправиться в прихожую, умирая от лютого похмелья. Дверь я открываю не сразу, трясущиеся руки не позволяют мне моментально попасть ключом в замочную скважину. На пороге стоит человек, которого я убил бы на месте, если бы был в состоянии.
