— Можно подсесть? — И, не ожидая ответа, «подсела», как будто это кафе. А важная какая! Спрашивает меня: «Это откуда чудо такое?» — вроде бы ко мне обращается, но будто к чучелу какому с тряпочной башкой и словно меня здесь нет!
Я ей говорю тогда, потому как уже нашла к ней подход:
— Почти что из Вроцлава.
Она:
— Почти что, значит, из-под Вроцлава? — и уже радуется, что я как бы из деревни, что можно будет надо мной поизмываться. Если бы она тогда знала, что имеет дело с самой мадам де Мертей, наверняка не приставала бы и не пришлось бы ей теперь убегать впопыхах. Ну и люди пошли, виконт! Ни стиля, ни вкуса, ни класса, ни блеска! Ни шпагой не владеют, ни плащом, ни интригой, ни искусством любви, ничем, им бы только пожрать! Куда ни глянь — все толстые, все чипсы жрут! Спровоцировав ее на этот вопрос, я, стало быть, отвечаю:
— Почти что, потому что одной ногой живу в Париже.
Тут у нее морда и обвисла. И спрашивает, да отстраненно так, будто не обо мне речь идет:
— И чего ж там такие делают?
Чучело, виконт, что там чучело делает, ей интересно. А чучело отвечает:
— Докторскую.
Ну, тут она вся в себя ушла, потому что у всех ее интеллектуальных амбиций, небось, один источник — пара стишков, опубликованных в газете Рабочего клуба творцов культуры, издаваемой филиалом в Згеже. Но демонстративно так спрашивает:
— О, а какая тема?
А тряпичная башка как зачерпнет воздуха да как выдаст эту твою, виконт, тему:
— Деконструкция декартовского субъекта в свете раннедерриданской мысли, со специальным рассмотрением деконструкции женского субъекта у Рози Брайдотти![54] — ты этого хотела, жри теперь!
Жри, интеллектуалка! Что тут долго разводить: сникла, ушки поприжала и почапала…
— Еще одна святая объявилась, говорю тебе. — Паула рассказывает о встрече перед отъездом с Марией от Реликвий, которую еще иногда называли «Любовником Всех Ксендзов»: — вторая святая. Ролька, допустим, святая, но эта? Эта — нечто! Представь себе, молодая, простая, с выщипанными бровями тетка собирает реликвии. Вся жизнь ее в этих церковных делах, говорит на языке, пересыпанном латинскими словами и архаизмами, все знает, а телесными утехами ублажает себя не скупясь… Какие она мне вещи рассказывала, Мишка, боже мой! Но передавать тебе не велела. Говорит: «Когда я стану очень бедной, то в „Факт“ все продам! А эта принцесса Белоснежка с шестью абортами ничего от меня не узнает…»
— Бр-р-р!
— Одно тебе скажу, чтобы ты знала, что сглупили мы, сглупили, что десять лет назад в монастырь не пошли. У нас бы там такое было, мама родная. Оно конечно, всегда найдется какая-нибудь вредная тетка— настоятельница, толстая, в очках, самая главная, и, если такой не приглянешься, тогда держись! Ну и пусть; удовлетворишь ее и порядок. Представляешь: о высших церковных иерархах такое говорить. Может, она все выдумала. Не знаю. Тетки тебе о каждом расскажут, для них ничего нет святого, назови только имя какого-нибудь политика — пожалуйста, этот был моим клиентом, иерарха какого-нибудь назови — тут же скажет тебе: эта блядь, эта блядища по пикету моталась, пока святой не сделалась! Тыщу раз я его имела! Чем выше кто стоит, тем для них яснее, что это тетка, тетка с парковым прошлым. Так они тебе говорят, виконт, и слушать это тяжело, потому что я, как тебе известно, воспитана в приличном доме, в еврейской семье, где уважают ценности, древние традиции.
— Им только волю дай! Всех по себе сровняют.
Сама Мария — воплощенное лицемерие. Сшила себе такой черный с белым чепец, как у монашек, и дома надевает, ходит по дому, вроде как ты в своих трениках. Увидела бы ты ее с этим на голове, упала бы! У нее такой приветливый веселый взгляд, склонная к полноте, и в этом своем чепце, который сама сшила, да так, что не отличишь от настоящего, глаза закатывает, к тому же очки у нее, как у старух, в роговой оправе… и сама же над собой смеется: «Совсем спятила тетка, монашкой заделалась…»
— Деньги держит в таком мешочке с надписью: «Просвирки, испеченные в соответствии с каноническим законом под надзором ксендза. Производитель „О.о.о. Христ“». Этот сукин сын там деньги держит. Ну и реликвии собирает.
— Покупает?
— Нет, нельзя, со средних веков торговля реликвиями строго запрещена.
— Откуда ж эта блядища берет их?
— Надо написать такое специальное письмо в Ватикан, очень длинное, описать свою веру… И написать, что, мол, коленопреклоненно просишь реликвию, дабы поддержать угасающую веру. Понимаешь, теперь столько святых развелось, ведь если кого-то возведут в ранг святого, они сразу процедуру запускают по выявлению реликвий, реликвии категории А, В, С… В «С» попадает что похуже, какой-нибудь кусочек предмета, к которому святой только прикоснулся, — например, к четкам, это у нас реликвия категории «С». Стоит Папе объявить кого-то святым или блаженным, так его тут же из гроба вытаскивают и на куски режут. Бедро пускают на приходы по всему миру, а те стоят в очереди на это бедро уже много лет, голова — в Рим, пальцы — в какие-нибудь важные места, а из менее престижных частей настругают мелочи для частных лиц. Одни части святого считаются святее прочих. У Марии, например, есть реликвии святых и блаженных категории «С» и одна категории «А». Из польских — от Св. Фаустины, из одежды, и деревяшка от гроба Св. Рафала Калиновского, ну и фрагменты костей двух испанских кармелиток в двойном золотом медальоне. Есть еще Иоанны де Шанталь и Марии а-ля Кок… Я, Мишка, спрашивала ее про средневековые реликвии, чтобы тебе на именины Св. Алексия преподнести, ты ведь так любишь «Сказание о святом Алексии», но, к сожалению, самые старые реликвии и все эти Св. Алексии больше не имеют хождения, уже вышли из оборота. Все, что старше ренессанса. Я ей говорю: «Тогда, может, хотя бы ренессансную мне добудешь…»
А эта гадина (тут Паула смеется) строит заговорщическую мину, говорит: «Покажу тебе кое-что, но это секрет» и из сумки, из пластикового пакета, достает золотые медальоны, надписанные каким-то заковыристым почерком… Мол, здесь кости тех самых испанок-кармелиток…
— Где достает? В квартире?
Паула смеется:
— А угадай…
— Нет! Нет! Только не там!
Паула поддакивает, сдерживая смех.
— Ну скажи, что нет! Неужели на заставе показывала?
— На скамейке, на заставе. И еще приговаривает: «Знаю я, что это профанация, в таком месте показывать такие святые вещи, но тебе я все же покажу», — достает именно из такого пошлого пакета из гипермаркета и показывает золотые медальоны. И ей это не претит. Ох уж эта наша Мария, вот увидишь, она кончит, как Ролька.
