— Тебе нечего делать рядом с ней. У моей дочки большое будущее, а ты… навсегда останешься уличной шпаной.
— Зачем же вы так? У меня есть таланты. Возможностей, может, и нет, а вот талантов — сколько хотите.
— Пошёл ты к чёрту со своим бредом!
— Куда уж там… кажется, только от него вернулся. Сейчас другого хочу. Рассказать, чего именно?
— Лучше поведай, что я должен сделать, чтобы твоё желание исполнить. — Недобро шепнул генерал. Так, что его голос больше напоминал угрожающее шипение огромной змеи.
— Ну, раз уж вы так настаиваете. — Неприятно рассмеялся Громов, но как-то объяснять себе этот смех Наташа не захотела.
Голоса стихли и стали похожи на едва различимое эхо глубокого колодца. Они стали пусты, невыразительны, а вскоре разговор был окончен. Громов вошёл в спальню, посмотрел на Наташу, совершенно не интересуясь тем, отчего же она не спит, отчего одета.
— Тебе нужно пойти с отцом. — Проговорил со скупым сожалением.
— Зачем?
— Потому что так будет правильно.
— И ты меня отпускаешь?
— Не имею права удержать.
— И что будет дальше?
— Ничего. Ты станешь великой пианисткой. Точно, как мечтала. А я исчезну.
— Зачем ты со мной так? Что он тебе сказал?
— Правду. Такую, какой она будет.
— Да? И какой же? — Горько усмехнувшись, Наташа отвернулась.
— Тебе не понравится. — Покачал головой Громов, не позволяя истерику включить, даже не позволяя повысить голос! — Иди. — Открыл он дверь, выгоняя не просто из комнаты, из жизни своей выдворяя.
— А если нет? А если я так несогласна?
— Тогда запомни одну простую истину: мысль материальна. И если ты чего-то хочешь, если ты к этому идёшь несмотря ни на что, непременно именно так и случится.
— Случится что?
— Всё, чего пожелаешь. — Пожал он плечами.
— Я хочу, чтобы у нас всё было хорошо. У нас с тобой.
— Значит, так и будет. Только не сейчас.
— Что ты такое говоришь?!
— Наташа, я не вор. Пусть шпана подзаборная, пусть недостоин, но воровать твою жизнь не хочу, не стану. Ты вырастешь, ты многое пересмотришь, переоценишь и… и если по-прежнему захочешь… — Он глубоко вздохнул и скорбно поджал губы. — Только так.
— А сейчас мне уйти?
— А сейчас уходи.
— И обязательно вырасти, поумнеть, повзрослеть?
— Обида ведёт нас по ложному пути, Наташа. — Завершил он свои уверения и отвернулся первым.
Разговор показался каким-то нелепым и бессмысленным. Каким-то абсурдным! Словно и не они разговаривают. Эмоций не было и слова… они не находили в душе совершенно никакого отклика! Наташа даже успела подумать, что Громова она вовсе и не любила и лишь потом…
— Прощай, Громов.
Наташа встала с постели, бросив короткий презрительный взгляд на серое, застиранное, скомканное бельё, на настенный ковёр, который наверняка закрывает дыру в стене, на убогое убранство комнаты. На Мишу смотреть не могла. Расплакалась бы, начала бы позорно умолять, проситься. И с той мыслью, что сегодня мужчины всё решили за неё, пришлось свыкнуться, проглотив её, как горький ком.
Приблизившись к выходу, встретилась глазами с отцом. «Я всё делаю для тебя, я всё делаю правильно» — говорили его глаза. — «Это был последний раз, когда ты что-то решил за меня» — резанули её. Они не сказали друг другу ни слова. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю. Они будто разучились говорить друг с другом.
Слух о том, что той ночью Громов исчез, как и не было, рвался через закрытые окна, двери, сквозил в комнату с потоком ненавистного воздуха. А Наташа продолжала молчать. Так, словно ей было всё равно. Что-то внутри умерло. Так же незаметно и сухо, как ушла их последняя встреча. Или она захотела, чтобы было так… Она потеряла интерес к музыке, перестала её понимать, перестала чувствовать. «Каприз» — показалось сразу. «Диагноз» — поняла Наташа потом, сидя за роялем в неизменной позе без единого движения, без единого звука в душе, в сердце. Больше не кружилась меж ярких и насыщенных нот, не взлетала на них и не падала. Её душа разбилась. Раз и навсегда. Как маленькая фарфоровая статуэтка. И осколки больно ранили изнутри, врастая в нутро, прячась в нём, чтобы всегда помнила об этой боли.
Потом, гораздо позже, отец сказал, что дал Громову денег. Много. Горькая усмешка коснулась Наташиных губ: «откупился…» А ей снова будто всё равно. Промолчала… Громовские дружки поговаривали, что тот в столицу подался, что бизнес у него там в гору пошёл. Видно, и, правда, талант. Тот самый, которым он генералу Измайлову хвастал. Наташа лишь холодно усмехнулась. У неё уже был план действий. Она уже приступила к его реализации.
— Витя, сделай же что-нибудь! — Воскликнула мать, когда Наташа собирала чемодан, чтобы поступить в какой-то столичный математический ВУЗ. — Наташа, доченька, но как же музыка, ты ведь так хотела…
Встретив презрительный взгляд, мать осеклась и смолкла.
— Нет больше никакой музыки, мам. Прежде была, а сейчас нет. Пусто. Не слышу, не чувствую, не понимаю.
— Витя, ну скажи хоть ты ей! — Воскликнула мать снова на стоящего в дверях отца, но тот только взгляд исподлобья бросил.
— Моя дочь останется здесь. — Проговорил строго. — А если не останется… значит, и дочери у меня нет. — На этом развернулся и ушёл.
Глава 1
Я любила Москву. Любила её всем своим сердцем. И людей любила, и бездушные, казалось бы, строения, уютные улочки и огромные, широченные проспекты. Любила её утро и любила вечер. Я научилась делать это. Любить, ценить, понимать, чувствовать. Научилась заново. Сразу после того, как получила всё. Всё то, что большинство людей считают спутниками успеха. Машина, квартира, заграничные курорты, шубы, платья и украшения. Упала на самое дно, чтобы выкарабкаться и взобраться на вершину. Ведь вершину может оценить только тот, кто вдоволь надышался сыростью подземелья. Сладость воздуха может ощутить лишь тот, кто задыхался от его отсутствия. И теперь я дышала полной грудью, уверенно глядя вперёд, зная наверняка, чего ожидать за крутыми поворотами и насмешками, проделками судьбы. И меня переполняет это сладостное чувство, когда устала бояться, когда ждать устала и научилась делать шаги сама. Сначала робкие, нерешительные, а вот теперь задорные, чередующиеся с зазывными подскоками.
Визг тормозов заставил меня улыбнуться шире и посмотреть в зеркало заднего вида на старательно моргающего фарами, габаритными огнями и аварийкой, монстра. Ничуть не сожалея об агрессивных манёврах, виновато прикусила нижнюю губу, для самой себя изображая игривое раскаяние. Спешно схватила с сидения сумочку, яркую папку с бумагами, и из машины выбралась.
Водитель чёрного монстра злостно просигналил, глядя, как я удаляюсь в сторону института.
— Алё, Барби, читать умеешь? Табличку «не занимать» на хрен снесла, что ли?! — Зло прикрикнул, а я задорно подмигнула.
— Надеюсь, место для меня застолбил? — Лукаво улыбнулась я, оглядываясь через плечико.
Краем глаза увидела, как водитель монстра, было, ко мне дёрнулся, разбираться, но не успел. На оклик друга отзываясь, притих.
— Остынь, Чиж. — Прозвучало как-то неприятно уравновешено и на этом всё закончилось.
Я не любила людей, что держат эмоции под контролем. Тёмные лошадки, преподносящие неприятные сюрпризы. Реагируя на эти вибрации самоконтроля, оглянулась снова, но разглядеть что-либо за тонированным стеклом не смогла. Раздосадовано поджала губы, зная наверняка, что мой интерес не остался без внимания. Ещё на мгновение задержала взгляд на тёмном силуэте и зачеркнула этот нелепый эпизод с парочкой зарвавшихся студентов.
В кабинет ректора вошла без стука и приглашения, под ядовитый визг его секретарши. Широко улыбнулась его растерянному лицу и уверенно шагнула вперёд, захлопывая за собой добротную дверь, отделяющую кабинет от приёмной.
— Добрый день. — Расплылась в безумно наглой улыбке и чуть склонила голову набок, отмечая свою слабость перед мужчиной с должностью и возможностями. — Герман Юрьевич, вам насчёт меня должны были позвонить. — Доверительно шепнула, расставляя акценты.
