Её глаза остаются открытыми, когда он целует её, в них отрешённость, недовольство, и она не отвечает на поцелуй.
— Послушай… — говорит она.
— Нет, — отвечает он и падает перед ней на колени, задирая её юбку. Очень нежно, почти невесомо, он покрывает поцелуями внутреннюю сторону её левого бедра, а затем и правого. На мгновение он приходит в ужас оттого, что это может не сработать, что его книги, его очень дорогие, прекрасно иллюстрированные книги, могли солгать ему об этом, но затем её руки тянут подол юбки вверх, до талии, и он понимает, что они стоили тех денег, что его мать за них заплатила.
После чего эта мысль улетучивается. Его голову заполняет её запах, её вкус, то, как она извивается и задыхается. Языком он исследует укромные уголки этого тайного, тёмного места. Стоя на коленях у её ног, он с закрытыми глазами рисует карту её удовольствия — словно на чистом пергаменте, выписывая языком по её плоти. Он чувствует, как она дрожит и рвано дышит, и его руки автоматически сжимают её бедра. Когда она кончает с приглушёнными криками и оседает на пол, он замедляет и смягчает её падение, поймав её прежде, чем её колени коснутся каменных плит.
Он понимает, что его колени стёрты. И болит челюсть. В книгах об этом не упоминалось. Но она с трудом может контролировать себя, пока пытается отдышаться, так что не имеет значения, что ему больно, ведь он победил. На этот раз он был лучше.
Спустя мгновение она выпрямляется и смотрит на него.
— Полагаю, ты считаешь себя самым умным? — едко говорит она.
Драко не утруждает себя ответом.
— Что ж, — её руки тянутся к манжетам его рубашки, — не настолько уж ты и умён, Малфой. Ты забыл смыть шпаргалки.
И она задирает его рукава, и вот они, плоды его исследований, начертанные на запястьях аккуратным, разборчивым почерком.
Он задыхается, признавая поражение, пытается вырваться, но её руки всё ещё крепко сжимают его запястья, и она сильнее, чем он думал. В её глазах что-то блестит, может, жалость, может, сочувствие, а он не хочет ни того, ни другого, но, когда она наклоняется и целует его, он понимает, что вот этого он хочет. Хочет чувствовать её кожу своей, её руки — на своём члене, и хочет, чтобы её теплая, влажная плоть приняла его, лежащего на спине на холодном каменном полу.
И она даёт ему всё это. Она насаживается на него, не отводя глаз от его лица, и он не торопится, он пытается продержаться подольше, и когда он, наконец, сдаётся, под его закрытыми веками взрываются фейерверки, и глубоко в сознании он запечатлевает образ её улыбки. Без сомнения, это улыбка триумфа, но ему кажется, что в ней промелькнуло ещё и удовольствие, так что, может быть, он действительно выиграл, хотя бы немного.
Неделя проходит без происшествий, лишь за исключением всё более настойчивых попыток Пэнси Паркинсон выяснить, что случилось, «что я сделала не так, Драко?», «как насчёт нас?» В среду у неё случается истерика посреди коридора. Он уходит. В четверг она отказывается говорить с ним, что его совсем не беспокоит, но она также отказывается и передать ему соль, а вот это уже напрягает. В пятницу она сидит рядом с ним на Зельях, молча смахивая слёзы, что он считает значительным улучшением. Он слегка улыбается ей в конце урока, после чего всё возвращается к норме — или какому-то её подобию.
Драко не знает, как назвать то, чем они с Грейнджер занимаются. Это становится ещё одним пунктом в списке вещей, которые он в ней ненавидит: то, как она загоняет его в тупик — с его-то потребностью всё классифицировать. Вещам нужны имена, чтобы понимать, что они из себя представляют. Но «совокупление» — чересчур по-медицински, а «секс» — слишком бесстрастно, и они, конечно, не «занимаются любовью». Он думает, «трах» подходит лучше всего — ему нравится сила этого слова, то, как оно яростно взрывается на языке, — но он не уверен, что это тоже правильное название. Это не по-медицински, не бесстрастно, и в этом, конечно, нет никакой любви, но, похоже, чего-то всё равно не хватает. Ему нужна ясность.
Поэтому на девятом дежурстве он спрашивает:
— Мы трахаемся?
Она невозмутима, почти как он и ожидал.
— Ну, не прямо сейчас, — презрительно говорит она.
Он хватает её запястье и затаскивает на подоконник, задирает рубашку, сдвигает вбок нижнее бельё.
— А теперь? — спрашивает он, пока его пальцы поглаживают её.
— Не совсем.
Его пальцы извиваются и дразнят её плоть, пока она не начинает дышать прерывисто и резко. И тогда он погружает их внутрь.
— А теперь?
— Это зависит от того, какой смысл ты вкладываешь в это определение.
Он убирает руку, но только на те секунды, которые требуются, чтобы расстегнуть ремень. Он переворачивает её так, что теперь она лежит на животе, свесив ноги с края подоконника. Она извивается и поворачивает голову, чтобы смотреть на него, а не в темноту, и он не знает, куда ему хочется смотреть сильнее: в её глаза, на соблазнительный изгиб задницы или на такую манящую влажность. Он стоит позади неё, хватает её за бёдра и толкается внутрь, и она подаётся назад, чтобы насадиться на него, и они оба задерживают дыхание.
— А сейчас? — шипит он, но это последняя связная мысль, которая приходит ему в голову, и, если она и отвечает между стонами, он ничего не слышит.
Его пальцы впиваются ей в спину, царапая, очерчивая изящные выступы её позвоночника, и она задыхается под ним с остекленевшими глазами, когда он находит нужный ритм. Всё это время с его губ срываются разные слова. Грязные слова, слова, которые он не стал бы использовать при нормальных обстоятельствах, но эти обстоятельства далеко не нормальны, и он не сдерживается, поэтому эти слова с каждым толчком вырываются из его рта вместе с рваным дыханием — пизда, и член, и мокрая, и блядь, блядь, блядь.
И она извивается, и стонет, и говорит «да, да, да». Но она не кончает. Он понимает это каким-то краем своего наполовину потерянного сознания, и держится, и держится. Наконец, она что-то делает, подаётся к нему каким-то очень правильным движением, и он задыхается, и всё кончено.
— Так всё-таки это был трах? — спрашивает он, прежде чем выйти из неё.
Грейнджер поднимается на ноги и разглаживает юбку. Она, кажется, обдумывает его вопрос.
— Полагаю, да, — взвешенно отвечает она. — С фаллической точки зрения.
И она поворачивается к нему спиной и идёт патрулировать дальше.
Он следует за ней, полный ярости из-за унижения и поражения.
Драко обещает себе, что на десятом дежурстве он не сдастся. Если ей это нужно, пусть сама обращается к нему. Ей придётся сказать что-нибудь, дать ему хоть какой-то сигнал, дать понять, что она этого хочет. Дать понять, что она хочет его.
И тогда он посмеётся над ней и назовёт её поганой маленькой грязнокровкой. Он скажет, что всё это была игра и что он выиграл. Он спросит, думала ли она, что он, сын своего отца, когда-нибудь действительно захочет прикоснуться к ней.
«После этого мне было тошно», — скажет он ей потом. — «При одной только мысли о тебе. Каждый раз». В основном это правда, и он знает по опыту, что задеть по-настоящему могут лишь такие издёвки, что проникают под кожу и раздирают изнутри. Ему не терпится увидеть, как она на это отреагирует.
========== Глава 4 ==========
Но затем, во вторник вечером, прежде чем он даже успевает начать её игнорировать, она говорит:
— Не сегодня, Малфой. У меня месячные.
И у него встаёт, прежде чем он успевает сделать хотя бы несколько шагов.
У него стоит, когда они проходят мимо ванных комнат на втором этаже, стоит, когда они проходят мимо статуи одноглазой ведьмы, стоит, когда они проходят мимо спящих портретов. Когда они поднимаются по ступенькам Астрономической башни, она впереди, как всегда, и он смотрит на её задницу в свете факелов, и у него стоит так сильно, что он не может сдержать стон.
Она оборачивается и смотрит на него сверху вниз.
— В чём дело? — спрашивает она.
— Я хочу тебя, — говорит он, и это признание такое простое и одновременно разрушительное, что на её лице на мгновение проскакивает довольное выражение, прежде чем она вспоминает, что он ей не нравится.
