Но эта новая Елена была еще слишком непрочной, эта вещь между нами была такой свежей, будто мы только сняли пленку.
— Ты солгал мне.
Я хотела, чтобы эти слова были криком, обвинением, но они упали на пол, между нами, где мы оба уставились на них.
Он был капо. Конечно, ложь давалась ему легко, это необходимо для его выживания. Но... я поверила ему, когда он сказал мне, что он самый честный человек из всех, кого я когда-либо встречала, потому что почти каждый его поступок до сих пор доказывал именно это.
Однако сейчас мой разум находился на грани.
Сокрытие от меня информации о том, что Козима дочь Торе, казалось таким очевидным предательством.
Я обвела взглядом стол, следя за выражениями лиц Александра и Фрэнки.
— Вы все знали, — заключила я в пустоту, подняв руку, когда Данте шагнул ко мне. —Все в этом доме знали, не так ли? А я просто бродила вокруг, как беспечная стерва.
— Нет, не говори так, — огрызнулся Данте
Он был полон энергии, готовый наброситься на меня, чтобы заставить прислушаться к его доводам.
Я не хотела.
Старая, горькая ненависть к себе хлынула в мои вены, как вода через прорванную прорубь.
— Что еще ты от меня скрываешь? — прошептала я, слова были слишком горячими в похолодевшем рту. — Ты действительно намерен жениться на Мирабелле? Ты просто будешь держать меня в качестве любовницы на стороне, потому что знаешь, что я люблю тебя достаточно, чтобы оставаться рядом? Ты ошибаешься, Данте, я никогда не смогу этого сделать. Я не буду смотреть, как ты целуешь другую женщину, как у тебя появляются дети от кого угодно, только не от меня.
Мой голос не был истеричным, но ледяные слова становились все более холодными, сухими, как жидкий азот.
— Елена, не спеши с воображаемыми выводами, — выдавил он из себя. Он слегка подался вперед и схватил меня за руку, его хватка была нежной, но крепкой. — Я ни о чем тебе не лгал. Я просто скрывал от тебя этот секрет, потому что Козима и Торе попросили меня об этом.
— И ты поставил их на первое место. Я поняла.
И я поняла.
Я думала, что в кои-то веки нашла человека, который будет любить меня больше всех, но любовь в очередной раз показала, что я глупа и наивна.
— Он больше не испытывает к ней таких чувств, — вмешался Торе. — Всем ясно, что он никогда ни к кому не испытывал таких чувств.
Мои глаза медленно закрылись, как затвор фотоаппарата.
Там что-то было.
Он больше не заботится о ней таким образом.
Мое дыхание застряло в горле и застыло, задушив меня. В глазах было мокро, а ужас был написан на каждом сантиметре моего лица, когда я смотрела между Козимой и Данте.
Его лицо было застывшим, ничем не выдавая себя.
Так я и знала.
У Данте было оживленное лицо, подвижный рот и бездонные глаза, которые обычно выдавали его эмоции.
Он замкнулся, потому что когда-то, как бы давно, а может, и до сих пор, он был влюблен в мою сестру.
У меня в ушах раздался грохот, а в груди разверзлась воронка, и мое отказывающее сердце провалилось в желудок.
— Ты любил ее? — прошептала я так тихо, что он должен был прочитать по губам.
— Нет, никогда, не так. — он притянул меня ближе за руку, а другой крепко сжал мой подбородок, так что его чернильно-темные глаза были всем, что я могла видеть. Они были наполнены неистовой страстью, настолько сильной, что обжигали. — Однажды, может быть, я думал о большем, но так ничего и не добился. Козима всегда была влюблена в Александра. И теперь я знаю, каким я был sciocco (пер. с итал. «глупым»), потому что то, как я люблю тебя, делает невозможной возможность когда-либо любить кого-то еще или когда-либо любить кого-то еще. — он сжал руку, которой все еще владел, на своей груди над сердцем. — Я принадлежу тебе, Елена. Тебе и только тебе.
Слезы жгли глаза, но не падали. Я спокойно вырвала свою руку из его хватки и отступила назад.
Неужели невозможно найти мужчину, который не любил бы сначала одну из моих сестер?
Неужели мне всегда суждено быть второй?
Горечь захлестнула меня, затемнив края зрения, и внезапно, даже в приятном воздухе неаполитанской зимы, я промерзла до костей.
Я пошла прочь быстрее, видя, как напряглись мышцы Данте, грозясь отправиться за мной. Я не могла вынести этой мысли. Один только взгляд на него, его большое красивое лицо, его красивые, грубоватые руки и шероховатые губы, заставлял мой мозг саботировать каждое наше воспоминание, представляя его с его первым выбором.
Мои глаза закрылись, когда я боролась со всхлипом, поднимающимся в горле, как метеорит.
— Елена, — позвала Козима. Я открыла веки и увидела, что она встала и идет ко мне, ее прекрасное лицо искажено ужасом. — Поверь мне, cara mia (пер. с итал. «моя дорогая»), мы с Данте никогда не любили друг друга. Никогда не были предназначены друг для друга. Это не проблема.
Не вопрос.
Наконец, капли слез вырвались из моих глаз и покатились по щекам, стекая с лица, подбородка и кончика носа.
— Я никогда не была первым выбором, — пролепетала я. — И больше не соглашусь на второе место. Мне нужно пространство. Не ходи за мной, Данте.
Он уже открыл рот, когда я развернулась и бросилась в дом. К тому времени, как он понял, что я покидаю территорию, я уже сидела в Ламбо, выруливая на подъездную дорожку, а мой капо превратился в исчезающую статую в зеркале заднего вида.
Глава 14
Елена
Я вошла в церковь.
Неаполитанский собор был намного грандиознее, чем то маленькое здание, которое мы посещали в детстве, но я слепо ориентировалась в центре Неаполя после отъезда с Вилла Роза, и что-то заставило меня остановиться у грандиозного роскошного сооружения, посвященного Богу, в которого я не верила. Возможно, это было связано с тем, что оно называлось «Duomo di San Gennaro» (пер. с итал. «Собор Святого Дженнаро»), посвященное тому самому Святому, день которого мы с Данте праздновали, казалось, целую жизнь назад в Нью-Йорке в его первую ночь домашнего ареста.
Я была благодарна, что на мне была льняная рубашка и черные брюки, а не одно из платьев, которые Данте купил мне, потому что итальянцы до сих пор невероятно серьезно относятся к скромности в доме Господа. Как бы то ни было, никто не помешал мне войти в Собор.
Там было тихо, внутри толпилось меньше десятка людей. Обеденное время полагалось проводить с семьей или друзьями за вином на площади или в семейном доме, но несколько преданных верующих усеивали скамьи, держа в руках четки.
Стук каблуков эхом отражался от мраморного пола и от позолоченного потолка в стиле барокко, через арки, обрамляющие главную часовню. Никто не наблюдал за мной, пока я шла к главному алтарю и опускалась на деревянную скамью в первом ряду.
Прошли годы с тех пор, как я ходила в церковь, но мое тело знало, как опуститься на колени на предоставленные подушки, сцепить руки, склонить голову. Мне хотелось, чтобы у меня были четки, которые я могла бы перебирать в пальцах, подсчитывая свои грехи и благословения, как какой-то религиозный абак. Еще лучше, если бы у меня был крест Данте, серебряный, тяжелый и пронзительный в моих руках.
Мне не за что было ухватиться, кроме собственного смятения.
Симус был мертв, потому что я убила его.
Я убила человека.
Я убила собственного отца.
Козима была моей сводной сестрой, потому что мама влюбилась в капо Каморры и тем самым безвозвратно изменила наши жизни.
Были бы мы защищены от мафии так же сильно, без этих отношений? А была бы Козима продана в сексуальное рабство, если бы не эти отношения?
Данте любил ее когда-то. Конечно, любил, почти каждый мужчина, которого я когда-либо знала, в тот или иной момент влюблялся в Козиму. Она была всем, чем не была я: симпатичной и любящей, страстной и чувственной, великолепной и мудрой.
В какой-то момент их общей истории он считал себя влюбленным в нее.
Как Кристофер и Дэниел в Жизель.
