Я была всего лишь сестрой второго плана.
Прошлое было узловатой веревкой, запутавшейся в руках. Я хотела осторожно распутать ее, чтобы понять, почему решения других людей привели нашу семью и меня в эту конкретную ситуацию.
Если бы я могла понять, возможно, я не была бы так ранена прошлым.
Но даже сидя там до боли в коленях и холода и липкости кожи от кондиционера, я знала, что не смогу расшифровать это так же, как закон или конституцию.
Люди делали беспорядочный выбор, основываясь на инстинктах и низменном желании согрешить.
Я не знала, каково было маме, воспитывающей двух маленьких девочек без помощи мужа, который все чаще не возвращался домой ни ночью, ни даже на следующее утро. Я не знала, каково это, когда Амадео Сальваторе, такой сильный и магнетический, проявляет к ней интерес, возможно, показывает ей, как мужчина должен относиться к женщине, хотя бы на несколько ночей.
Но разве не так?
Это было именно то, что я испытывала к Данте. Как он соблазнил меня уйти от самой себя и обрести что-то лучшее.
Только у меня хватило смелости последовать за своим капо в темноту, а у мамы нет.
Мысль о том, что Данте хотел мою сестру в романтическом плане, была как пощечина этой смелости. Было ли во мне что-то, что напомнило ему или ей, как это было с Кристофером и Жизель? Использовал ли он меня, чтобы заставить ее ревновать? Неужели он каждый день мечтал, чтобы я была кем-то другим?
Моя голова упала, подбородок прижался к груди, тяжесть хаотичных мыслей была слишком тяжела, чтобы удержаться на ногах. Слова Данте с лирическим акцентом эхом отдавались в пещере моего мечущегося сознания.
Io sono con te.
Я с тобой.
Елена, ты еще не осознаешь этого, но я вижу тебя, я знаю тебя, и я покорен тобой.
Sono pazzo di te. Я без ума от тебя.
Только по тебе, Елена. Только с тобой мне нравится трахать тебя, отмечать тебя, владеть тобой, телом и своей спермой. Моя, чтобы трахать. Моя, чтобы лелеять. Моя, чтобы любить.
Это привилегия знать тебя близко. Это честь знать тебя, и я никогда не приму это как должное.
Tu sei la mia regina. Ты моя королева.
Мое сердце горело и скручивалось, как искореженный металл в огне. Это была чистая агония думать обо всем, что мы с Данте пережили, и думать, не испорчено ли это новой информацией. Но я прильнула к нему, погружаясь глубже, потому что знала, что возненавижу себя, если отпущу этого человека без борьбы.
Он тоже боролся за меня.
С того момента, как он встретил меня, он боролся, чтобы преодолеть мои ледяные стены, разрушить мои барьеры не только для того, чтобы он мог узнать меня, полюбить, но и для того, чтобы я могла научиться любить себя.
Он убил ради меня, стал беглецом, чтобы спасти меня от моего отца, и дал мне свою семью, чтобы у меня была любовь и защита, общество, когда я не позволяла себе иметь этого раньше.
Я вздохнула и провела руками по лицу.
Возможно, я слишком остро отреагировала.
Но это было шокирующе и обескураживающе чувствовать себя единственной идиоткой с головой в песке. Представлять, как все говорят о Торе и Каприс, о Данте и Козиме за моей спиной.
Впрочем, первое не было виной Данте.
Конечно, Козима хотела бы сама рассказать мне об этом, но не могла до сих пор, хотя до того, как я взялась за дело Данте, у нее было достаточно времени, чтобы признаться. Я понимала, даже если мне это не нравилось, что до этого у меня не было причин знать, потому что Данте и Торе были для меня никем.
Никаких причин, кроме того, что я была сестрой Козимы.
Я хотела, чтобы этого было достаточно, но когда это было?
Жизель была моей сестрой, и она изменяла мне с моим бывшим партнером.
Себастьян был моим братом, и он только что признался в своей давней любви не только к замужней женщине, но и к мужчине.
Каприс была моей матерью, но она никогда не рассказывала мне о Сальваторе.
Мы были раздроблены, как лобовое стекло после аварии, и держались вместе только благодаря подвигу инженера, который был идеалом итальянской семьи. Держаться вместе любой ценой. Притворяться счастливыми, когда соседи спрашивают, как дела, даже если твоя жизнь дома кошмарна.
Это жалко.
До сих пор, до этих двух секретов, которые взорвались у меня перед лицом и угрожали вырвать душу, Данте не лгал мне. Он позволил мне увидеть, кто он, что он делает и кто ему нужен.
Я.
Невозможно было вспоминать наше время и Нью-Йорк без того, чтобы не видеть, как он нацелился на меня, охотясь за мной с единодушной решимостью, пока я не стала его.
Потому что он так явно хотел быть моим.
Меня трясло, каждый нерв был обожжен и оголен, когда я взяла в руки скальпель и стала разбираться, почему это так больно, почему на
мгновение мне показалось, что я умираю.
Мне всегда казалось, что я недостаточно хороша.
Может, я родилась с этим чувством внутри, но Кристофер поливал его годами, а Дэниел, невольно, культивировал его, когда так бессердечно бросил меня ради моей младшей сестры. Моя ненависть к себе и сомнения переросли в нечто чудовищное, заслоняя весь остальной свет.
До Данте.
Я не хочу быть любимой.
Позволь мне все равно полюбить тебя.
По щекам текли слезы, в груди застыл отпечаток агонии, но я глубоко вдохнула спертый церковный воздух и почувствовала себя немного лучше.
Мои колени громко хрустнули, когда я встала, и монахиня посмотрела на меня так, будто я специально ее потревожила. Я проигнорировала ее взгляд и прошла в отдельную комнату, где находились руины старого храма Аполлона. Моя кожа запылала, когда я ступила в освященное пространство, душа соединилась с языческим богом там, где она не соединялась с христианским божеством.
Аполлон был богом исцеления и музыки.
Подходящее божество для меня, если таковое вообще существовало.
В этой часовне не было скамей, только алтарь и гулкое, пустое пространство перед ним. Я села перед расписными фресками и золотой статуей бога и дала себе обещание, которое было почти как молитва.
Я снова буду играть музыку. Кристоферу не принадлежало это удовольствие, и я не позволила бы ему запятнать его еще больше.
Я буду уязвима со своей семьей, открою свою душу, как бы больно мне ни было, и покажу им ее хаотическое содержимое. И делая это, я бы простила их за их ошибки так же милостиво, как, я надеялась, они простят меня за мои.
Я бы любила Данте так сильно, как только могла, потому что он научил меня снова любить, исцелив мое сердце своей чистой добротой и преданностью. Мама еще девочкой говорила мне, что поступки говорят громче слов, что, если я хочу доказать свою силу, я должна играть роль. Данте снова и снова показывал мне силу своей любви ко мне, что он выбрал меня выше всех и всего остального в своей жизни. Пришло время и мне сделать то же самое.
Он не заслуживал меньшего.
Когда я произнесла эти слова под дых, я не обращалась к Богу. Я адресовала их предкам, которые привели меня сюда, и Елене, в которой я оттачивала себя, не жертву, а борца.
Королеву.
Я вышла из церкви, чувствуя себя очищенной и измученной, мой взгляд был скорее внутренним, чем внешним, поэтому сначала я не заметила влюбленных, сплетенных вместе в узком тенистом переулке за Собором.
Я бы вообще не обратила на них внимания, если бы не увидела две головы с длинными темными волосами, два платья, спутанные по подолу в одно.
Это были женщины.
Гомосексуализм, конечно, не был чем-то неслыханным в Италии, но это было старинное общество, в котором фанатизм все еще царил в повседневной жизни. Я была достаточно удивлена этой смелостью, чтобы целоваться на публике, и остановилась, когда проходила мимо них, вглядываясь в тень.
Мой вздох заставил их обратить внимание на мое присутствие, и мои подозрения подтвердились.
Мирабелла Янни смотрела на меня через плечо своей возлюбленной, ее розовые губы все еще были влажными от ее поцелуев.
