— Я всегда тебе перезваниваю.
Она закатывает глаза и снова щелкает зажигалкой.
— Да, когда ты не работаешь. — Она наполняет это слово сомнением, как будто я работаю с целью избежать ее.
Половину денег, которые я зарабатываю, я в конечном итоге отправляю ей. Я, наверное, заплатил за журналы на кофейном столике, точно так же, как заплатил за ее носки.
— Дай мне посмотреть фотографию, — говорит она.
— У меня нет девушки.
— У него она есть! — Фрэнки уже стоит на пороге кухни, ее улыбка полна восторга. — Она прислала ему фотографию в бикини.
Черт возьми.
— Она прислала тебе фотографию в бикини, — говорю я, потому что это чистая правда. Я вошел в гостиную и обнаружил Фрэнки со своим телефоном, пишущую Кэролайн, которая только что поделилась своим отпускным снимком, на котором она обнимает более коренастую девушку, ее сестру Жанель. Они обе в бикини, с мокрыми волосами, улыбаются.
Мне нужно перестать ей писать. Перестать смотреть на эту фотографию.
Мне нужно провести четкие границы в своей жизни, потому что это то, о чем я должен беспокоиться. О проблемах на этой кухне. О том, что Фрэнки получает тройки в школе и, похоже, не знает значения слова «конфиденциальность». О то, что ее сиськи растут, и она носит лифчик и футболки, которые рекламируют этот факт для всего мира. Моя голова должна быть занята тем, что происходит между мамой и Бо, и имеет ли к этому какое-то отношение Уайатт Левитт.
О том, что, когда я спросил маму, видела ли она его, она сказала «нет», но не смотрела мне в глаза, а потом стала притворно веселой, как бывает, когда она мне врет.
Я не должен беспокоиться о том, развлекается ли Кэролайн на Карибах, думать о том, когда я смогу украсть двадцать минут, чтобы позвонить ей, есть ли какой-нибудь способ застать ее одну за запертой дверью, когда дом пуст, чтобы я мог говорить с ней грязно, расстегнуть джинсы и подрочить.
— Дай-ка я посмотрю, — говорит мама.
— Нет.
Но Фрэнки подходит ко мне сзади, ее пальцы лезут в мой задний карман за телефоном, и я недостаточно быстр, чтобы остановить ее. Я хватаю ее, щекочу, тянусь к телефону, одновременно ущипнув ее за ребра достаточно сильно, чтобы она отпрянула, сказав:
— Ой! Лови, мама!
Она бросает телефон, и я мельком вижу экран с открытым мессенджером, прежде чем он в чехле падает на пол и катится по нему. Затем я опускаюсь на колени, борясь со своей мамой, Фрэнки на периферии, и это самое странное, потому что они обе смеются, но, когда мама протягивает руку она сильно толкает меня. Тогда она берет телефон и вскакивает на ноги, бежит через кухню, говоря:
— Держи его подальше от меня, Фрэнки! — это не похоже на игру.
Это не смешно.
Я без усилий уворачиваюсь от Фрэнки, хватаю маму за запястье, вырываю телефон у нее из рук. Моя грудь тяжело вздымается. Я разгорячен, неуправляем, полон неуместной ярости, сдерживаемой ярости.
— Господи, Уэст, расслабься, — говорит мама. Но ее глаза сверкают обидой, и когда я смотрю на Фрэнки, она вздрагивает.
Я хочу выскочить из дома. Совершить долгую прогулку к шоссе по дороге в сгущающейся темноте. Я хочу закипеть, но мне не из-за чего злиться, кроме моей собственной неспособности сделать границы в моей жизни достаточно черными, достаточно темными, чтобы такого рода дерьмо не происходило.
Я делаю глубокий вдох и выдыхаю.
Это моя семья. У меня дома.
Это мои люди, и здесь мое место.
Если я так не чувствую, значит, я делаю это неправильно. Закрываюсь от самого себя. Я не могу этого сделать, потому что, если я потеряю это, кто я такой?
Я просматриваю экран на телефоне и возвращаю его маме, выражение лица которой смягчается от предложения мира.
— Та, что справа, или...?
— Которая симпатичная, — слышу я свой голос. — Ее зовут Кэролайн.
***
Что ты делаешь?
Она сразу же пишет ответ.
Ничего.
Что это за ничего?
Лежу на диване и смотрю фильм.
Какой фильм?
«Клуб завтрак». Сегодня я посмотрела кучу фильмов с Молли Рингуолд.
Почему?
Они принадлежали моей маме. Я иногда пересматриваю их.
Пауза.
Мой папа на работе. Мне скучно. Каникулы-отстой.
Да.
Еще одна пауза.
Я позвоню тебе.
Я на диване, один в доме. Рождество наступило и прошло, и Фрэнки вернулась в школу. Бо снова вышел в дневную смену. Они с мамой оба работают, и в доме впервые с тех пор, как я сюда приехал, стало тихо.
Я возбудился еще до того, как она взяла трубку.
— Привет, — говорит она.
— Привет.
Затем тишина, и она хрипло смеется.
— Это странно.
— Какой момент?
Я могу представить, как она кусает губу. Смотрит в сторону.
Я могу представить, как ее горло краснеет и покрывается пятнами, как ее грудь вздымаются с каждым быстрым вдохом.
— Ты знаешь тот момент фильма, где Джадд Нельсон находится в шкафу, а Молли Рингуолд запирается там с ним? — спрашивает она.
— Который из них Джадд Нельсон?
— Парень с длинными волосами и во фланелевой рубашке.
— Плохой парень.
— Да. А Молли Рингуолд — та...
— Я знаю, кто она.
Кэролайн смеется. Немного нервно.
— Этот момент прямо сейчас.
— И?
— И это самый лучший момент. Молли в розовой шелковой рубашке и с идеальными волосами, потому что она такая хорошая девочка, только теперь они вместе в шкафу...
Я начинаю смеяться, понимая, к чему она ведет.
— Я думал, тебе понравится тот другой парень.
— Кто? Энтони Майкл Холл?
— Тот, который борец.
— Эмилио Эстевес? Фу.
— Он похож на Нейта, но не такой блондин.
Тишина на несколько ударов.
— Боже. Он похож. Ты прав.
В ее голосе звучит такой ужас, что я начинаю смеяться.
— Но мне всегда больше всех нравился Джадд, — говорит она. — Даже когда он плюет в воздух и глотает это.
—У тебя что-то вроде пристрастия к плохим парням, не так ли?
— Нет.
Однако я слышу улыбку в ее голосе.
— Все в порядке. Может быть, мне нравятся бедные маленькие богатые девочки.
— Может быть, так оно и есть.
— Что на тебе надето, богатая девочка?
Она снова издает смешок. Я почти чувствую этот сдвиг, щелчок на линии, цифровые сигналы перестраиваются из одного потока в другой. «Что на тебе надето?» — стартовый пистолет для секса по телефону стреляет, и я готов к этому. Джинсы расстегнуты. Рука за пределами моих трусов, потому что я не могу забраться в них, пока не узнаю, что она подыгрывает. Не в этот раз.
— На мне моя розовая шелковая рубашка. — Я слышу перемену в ее голосе. Говорящая «да».
Я просовываю руку в трусы.
— И длинная, обтягивающая коричневая юбка, — добавляет она. — Коричневые сапоги.
— У тебя есть сапоги?
— Конечно. У каждой девушки в Америке есть сапоги.
Крепкая хватка. Медленный темп.
— Тебе придется как-нибудь надеть их для меня.
— Зачем?
— Мне нравятся сапоги.
Напряжение. Нет ничего лучше этого — так плохо и так хорошо. Это в каждой мышце моего тела.
— Ох. — Этот звук-вздох.
— Эй, богатая девочка?
— М-м-м?
— Выключи громкость телевизора.
Я жду, набирая ритм. Фоновый шум исчезает, превращаясь в ничто. Я слышу только ее дыхание.
— Как ты думаешь, чем они занимались в этом шкафу? — спрашиваю я ее. — Ну, знаешь, когда камера отключилась?
Наступает пауза.
— Я никогда по-настоящему не думала об этом.
— Ты хочешь подумать об этом сейчас?
— Может быть.
— Где твои руки?
— М-м-м. Не уверена, что скажу это.
— Положи одну из них в какое-нибудь интересное место.
Она фыркает, что-то вроде смеха, и я жду несколько секунд, чтобы убедиться, что она это делает. Затем я говорю тихо и медленно:
