Встряхиваюсь и, откинув одеяло, сажусь спиной к изголовью кровати. Смотрю куда-то вперед, но почти ничего не вижу за мутью слез. Но я не буду плакать из-за этого… подлеца. И ранимое сердце сжимает сопротивлением, потому что знаю, какой он. Хороший, ласковый и внимательный.
Но предатель. Слабак! Вся его любовь — фальшь. Главное, похоть свою укротить.
— Мишка — мой сын? — свистит. Стоит напротив, скрывшись в тени шкафа, и сжимает кулаки.
— Он. Мой. Сын, — отсекаю с выдохом. Отвожу взгляд. Кажется, что зрачки превращаются в кристаллы тьмы — так сильно я хочу скрыть свои чувства. Спрятать любовь, что, больная и жалкая, все еще живет внутри.
— Ты уходишь от ответа, — еще понижает голос, до страшного шепота.
Качаю головой и, хоть все очевидно, беспощадно вру.
— Нет, не твой, — все тело предательски дрожит, а в горле спазм за спазмом, что выдает мое волнение.
— И когда же он родился? — прищур Давида пугает, а маленький шаг заставляет дрогнуть. Но некуда бежать — я должна встретиться со своим демоном лицом к лицу. Хватит прятаться!
— Перед тобой не собираюсь отчитываться, — отползаю немного. Я сумею противостоять, не позволю ему себя касаться. Хватит. Это лишь отравляет и мучает. Думала, что непринужденный секс как-то смягчит напряжение, заживит раны. Пусть останутся шрамы, но хотя бы не будет сочиться кровь, когда поднимаю взгляд и ныряю в знакомую голубую глубину его глаз.
Пусть он теперь тонет. В своем предательстве.
— Если он мой, то должна, — в его тоне нет ярости, но она дрожит в уголках губ, как роса на траве, что от рывка опадает на землю. Аверин режет безжалостно: — Я имею право знать.
— Серьезно? — зло смеюсь, а Давид отворачивается, будто ему пощечину влепили. Желваки на тяжелых скулах ходят ходуном, но мне его сейчас не жаль. Даже приятно немного. За последние годы вьюга в душе так выморозила все чувства и эмоции, что я не знаю, как себя теперь согреть. Как научиться доверять? Как полюбить, когда каждый мужчина пытается потоптаться по сердцу? Как себя просить, что поддалась на его чары снова?
— Я все равно узнаю, — жестко говорит Давид, хмуро сводя брови на переносице. — Но это и так очевидно.
— Плевать…
Аверин подступает и присаживается на край постели. Мне приходится сместиться подальше, чтобы не дотянулся. Он говорит тихо, смотрит куда-то вдаль и жмет руки перед собой до хруста косточек.
— Вот почему ты… тогда шарахалась. Вот почему не подпускала и не хотела принимать помощь. С первого взгляда знала, что это я, водила за нос.
— Решил меня виноватой сделать? — усмехаюсь.
Давид роняет голову на руку, дергает до треска волосы.
— Нет же, глупая! — вскидывается, заставляя меня застыть и стиснуть пальцы. — Я пытаюсь опомниться, потому что дышать не дает вся эта правда, — трет грудь кулаком, а меня накрывает волной трепета, и слезы пытаются пробраться сквозь веки. Смахиваю их пальцами, не позволяя себе слабость. Он не заслужил ее.
— Ничего уже не исправить, — припечатываю. — Я не могу тебя принять. Никогда не приму.
Давид молчит какое-то время, разглядывает меня словно впервые. Задерживается на щеках и крыльях носа, что весной и летом всегда усыпаны веснушками, на волосах, что когда-то я отрезала по плечи и покрасила в пшеничный.
— Веснушка… — словно вытягивает из себя нить памяти. — Как я мог тебя не узнать? Я же видел все, но и не видел…
— Это не имеет значения. Теперь.
— Но нас тянет друг к другу, как и раньше, — он подается ближе, но я шарахаюсь и выставляю руку. — Это ведь что-то значит, Ласточка. Меня не отпустили те чувства… словно вчера было.
Горько усмехаюсь. Для меня измена тоже не лишилась срока. «Будто вчера» — какая жестокая шутка памяти — то, что самое болезненное, не стирается, не уходит, обматывает горло жгутом и давит, давит до хруста позвонков. Я ее, ту сцену, до сих пор вижу в мелких деталях. Эта память — как игла в сердце, что стремится его остановить.
— Ничего. Пройдет, — говорю на автомате, придаю голосу холодный тон, чтобы ни одна из ядовитых эмоций, способных меня сломать, не вырвалась наружу. — Смог же жить как-то эти годы. Завтра мы с детьми уедем, найдешь себе новые игрушки.
— Не-е-ет, — мотает головой, голос его ломается, хрипит, — прошу тебя, Арин… Ира, не разрушай, ведь они счастливы здесь. Им хорошо.
— А мне?! — из горла вырывается истеричный вскрик. — Каждый взгляд на тебя — это сплошная боль, будто меня по-живому режут. Я не могу больше.
— Так противен?
— Да, — вызверяюсь. — Да! — выкрикиваю. — Противен до дрожи! До ломоты не хочу к тебе прикасаться. До тошноты смотреть неприятно. Ненавижу…
Давид поднимается. Остается вполоборота и, втянув плечи, вдруг выдыхает:
— Прости меня…
И, раскачиваясь по комнате, как раненый медведь, уходит. Не к себе. На улицу. Дверь в глубине дома хлопает, отрезая меня от реальности, будто ножом.
Лежу недвижимо до рассвета. Чудится, что ветер уже не только на улице хозяйничает, срывая остатки пожухлых листьев, но и в комнате. Зябко, холодно одной. А вспоминать жар мужчины, с которым не могу быть, его страсть и порочность… больно. Как же больно! Ведь он с ней… тогда… так же… с такой же страстью.
Ищу в себе силы подняться и начать заново, но получается только слабо улыбнуться, когда в комнату залетают дети.
— Мамуля, ты плоснулась? — лезет целоваться дочка. — Мы с Мишей такие клевые вафли плиготовили! А Давид куда-то плопал, я его по всему дому искала. Обесял научить меня плавать сегодня!
— Юляш, не шуми, видишь, мама плохо спала, — внимательно разглядывая меня, сын стягивает ее с кровати. — Беги, жуй вафли, мы сейчас.
— Спасибо, Миша, — шепчу, пытаясь встать. В висках пульсирует, кровь по венам, кажется, больше не течет, но сердце больно бьет в грудь, колотит ее, обрывая дыхание.
— Что-то случилось? — спрашивает внимательный сын.
— Все в порядке. Просто, — веду ладонью по его черным, густым волосам. — Нам пора домой.
— Тебе Давид не нравится, да? — он присаживается рядом, забрасывает на кровать ноги, скрещивает их перед собой и хмурится.
— Нравится, даже очень, но мы разные.
— А что, любить можно только похожих? — вдруг интересуется сын, а я прикусываю губу.
— Да любых можно, но это не в нашем случае, слишком много препятствий.
— Ты сама говорила, что для любви не существует преград, — вскидывает сын голову. — Обманула?
— Нет, — смеюсь его настойчивости. — Просто не судьба, понимаешь?
— Мам, — он смотрит в глаза, моргает заполошно, словно слезы гонит, — но ты не будешь из-за него плакать?
— Постараюсь.
— Тогда пойду собирать вещи, — спрыгивает с кровати и спешит к двери, а та как раз открывается.
Внутрь, свежевыбритый и, одетый в джинсы и свитер под горло, заходит Давид. На меня бросает колкий взгляд, но сталкиваясь с враждебностью, переключается на ребенка.
— Готовы?
— К чему? — подбирается Мишка.
— Как? Мы же собирались на каток. Забыли?
— А Юла, где?
— На кухне была, — говорит сын и умоляюще косится на меня. Я коротко мотаю головой, и сынулька понимает, вбирает плечи и покорно выходит. Он у меня понимающий. Настоящий мужчина. Единственная моя любовь на всю жизнь. Тот, кто не предаст.
Молчу и, отвернувшись, складываю вещи. Их немного. Остальное, что Давид покупал, я оставляю в шкафу — мне ничего от него не нужно.
— Ты уже все решила, да? — проходит к окну, прячет руки в карманы.
— Я не собиралась давать тебе ложные надежды и не давала их. Будущего у нас нет, сам понимаешь.
— Не понимаю… — пялится вниз, будто на полу есть ответы. — Я тогда… — вскидывает голову в потолок, сопит и дышит тяжело. Поворачивается. Его глаза, синие стекла, залиты слезами. — Я искал тебя. Каждый день. А когда Серый… фотки подсунул, меня будто шваркнуло молнией… Пеленой накрыло. И так все эти годы, пока снова с тобой не столкнулся.
— Ты сейчас пытаешься оправдаться? — кривлю губы.
